Читаем Записки несостоявшегося гения полностью

степени, что, судя по ностальгическим воспоминаниям его жены и соратницы Крупской, не погнушался во время ссылки в Шушенском набить веслом пол-лодки тушек

несчастных зайчат, прибившихся к небольшому островку в ходе ледостава. Так сказать, любимый народный персонаж – дед Мазай, только наоборот. Радовался Ильич, потирая

руки: добытчиком ощущал себя знатным – завалил окровавленным заячьим месивом все

днище! Только кто потом ведрами холодной речной воды смывал ручьи крови с лодки, не

сама ли автор этих веселых воспоминаний? Вот откуда, наверное, столь частые призывы в

его письмах-инструкциях к нижестоящим товарищам: надолго устрашить кулачье и

священников, расстрелять каждого десятого, решительней репрессировать, уничтожить

как класс, и в том же роде далее.

…Говорил на эту тему с женой, она считает, что стремление к охоте – физиологический

инстинкт человека, желающего испытать сладкое чувство риска, развеяться от серых

будней мощным впрыскиванием в кровь адреналина.

Сейчас, правда, того же достигают любители экстремальных видов спорта, но охота по-прежнему остается изысканно-аристократическим удовольствием для публики, пресыщенной житейской монотонностью. К тому же, удовольствием безопасным.

Хотя здесь я, возможно, не прав. Гибнут, часто гибнут в наше время на охоте люди.

Политики, например, перешедшие кому-то дорогу… Бизнесмены, перекрывшие кислород

чужому бизнесу… А так как наши политики в большинстве своем и есть бизнесмены, то в

их сплоченных рядах подобные потери весьма ощутимы.

Адреналин-адреналином, но не думаю, что в его поисках нужно обязательно кого-то

убивать. Что же касается риска в ходе охоты, то он сведен до минимума наличием

мощного огнестрельного оружия и численностью охотящихся. Сейчас поодиночке никто с

ружьем не шастает, в наших широтах это чистое развлечение, а не промысел.

Любопытно, что женщины к таким увлечениям относятся достаточно прохладно, я что-то не слышал, чтобы среди них были любительницы. Это, в общем, понятно: по своей

природе они призваны дарить жизнь, им не до блажи с пальбой и водкой. Тогда что

получается – предназначение мужчины нести смерть?!

Называть поименно высокопоставленных любителей охотничьего смертоубийства: хрущевых и брежневых, пол-потов и герингов, – дальше не стану, им несть числа.

А между тем, правление душегубов дорого стоит их странам.

82

В завершение маленький пассаж. Читал недавно дневниковые записки Варлама

Шаламова. Давно неравнодушен к этому автору. Его мудрая жесткая проза многолетнего

страдальца тюремных архипелагов подкупает мужеством, правдивостью, выстраданным

фатализмом. Не повезло доброму человеку родиться в определенной стране в

определенное время. Не повезло – и жизнь оказалось выброшенной коту под хвост: десятки лет в неволе, огромный опыт отрицательных состояний, нужда, одинокая

старость, и главное – несправедливость во всем, что касается его высокого творчества, статуса в писательской среде, непростых отношений с такими мэтрами отечественной

литературы, как Пастернак, Солженицин и другие. Непруха…

Но одно место из его воспоминаний поражает особенно. Подводя итоги своей жизни, он

счел главным достижением не то, что многолетние лагеря и ссылки его не сломили и он

по-прежнему ненавидит как воровскую масть, так и власть подонков, независимо от того

по какую сторону колючей проволоки они находятся; не свои изумительные книги и в

высшей степени доброжелательные отзывы читателей; а уже на излете, находясь в доме

престарелых, ненавязчиво отмечает, что отец его был охотником, а он – никогда, ни разу!

– не обидел в своей жизни ни одно животное…

Читал это, и у меня сжималось сердце. От радости и гордости за него, и от стыда за

себя: вспомнил, как много лет назад, в бытность мою студентом одесского холодильного, я с группкой таких же идиотов с интересом наблюдал у памятника Неизвестному солдату, как трещат иглы и корчится в пламени Вечного огня маленький, безобидный, не

сделавший ничего плохого ежик, брошенный туда безжалостной рукой мерзавца-сокурсника. А ведь я мог не дать ему это сделать. Я был сильнее и имел репутацию.

Хватило бы, наверное, и одного моего слова. Но молча стоял и смотрел. Мне было

интересно…

С тех пор прошло больше сорока лет. Мне не верится, что тот я – это я сегодняшний.

Будто два разных человека. Сегодня я бы самолично разорвал на части любого мучителя

живности. И, тем не менее, могу Шаламову только позавидовать: на чистоту и на доброту.

Сказать о себе так, как сказал он, мне уже не дано. Жаль…

А теперь вопрос: сравнимы ли по своим нравственным качествам такие личности, как

живодер Ельцин, с ежедневным планом обязательного умерщвления десятков братьев

наших меньших, и скромный, честный, добрый человек – Варлам Шаламов?

К сожалению, в истории принцип «подонкам – забвение» не действует. Их помнят, и

помнят долго. А вот приличных людей почему-то быстро забывают. Разве это

справедливо?

==============

ПОДЛИННЫЕ ПРИОРИТЕТЫ

Мимо моего дома часто проходит многодетная соседская семья. Симпатичная

молодая пара да куча детишек мал-мала меньше. Он – высокого роста, подтянутый, с

Перейти на страницу:

Похожие книги

Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное