Записки незаговорщика

Скептик: Зачем спорить против очевидности? Лесючевскому известно, что стихи у Цветаевой и Мандельштама — страдальческие. Они не могут быть другими: Цветаеву довели до петли, Мандельштама сгноили в лагерю. Так что ж они, жизнерадостные стихи что ли станут писать? Не выкручивайся. Да ведь, кроме того, напомню тебе,

— «В своем анализе вы исходите из субъективного, личного восприятия поэтических ценностей…» и дальше: «Предвзятый и односторонний подход в выборе художественного материала лишает монографию главного — той научной убежденности, которая определяет ценность любого литературоведческого труда». Что скажешь, братец?

Оптимист: Я взываю снова к честности экспертов! Ведь я разбираю стихи не только современных поэтов, но и классиков. У меня в книге появляются: Херасков, Державин, Рылеев, Баратынский, Лермонтов, Некрасов, Бальмонт, Белый… Где же тут предвзятость и односторонность? Поэты, которыми я занимаюсь, совершенно разные — тут и классики, и романтики, и реалисты, и символисты, тут и славянофилы, и западники, тут и архаисты, и новаторы, тут и революционеры, и консерваторы. Разве такая односторонность бывает? Нет, друг скептик, опровергнуть и это обвинение — раз плюнуть. А ведь оно, кажется, последнее?

Скептик: Боюсь я за нас с тобой и за нашу рукопись — ты размахиваешь копьем, как Дон Кихот. Не кончилось бы это совсем худо! В успех справедливости я не верю; твоих доводов никто не услышит, как бы ты их красноречиво ни излагал. Судья слушает только то, что хочет, и глух к тому, что мешает ему исполнять волю начальства. Ты читал рассказ Анатоля Франса «Кренкебиль»? Там гравер Жан Лермит объясняет, почему председатель суда Буриш, разбирая спор между зеленщиком и полицейским, обязательно и всегда вынесет решение в пользу полицейского. Да, он, конечно, знает, что прав старый зеленщик, но… Вот послушай мудрого Жана Лермита: «Когда дает показания человек, вооруженный саблей, надо прислушиваться к сабле, а не к человеку. Человек — существо презренное и может быть неправ. Иное дело сабля — она всегда права».

Далее гравер говорит как бы от имени судьи Буриша:

«Обезоруживать сильных и предоставлять оружие слабым — значило бы изменять социальный порядок, который я обязан охранять: закон — это санкция установившегося беззакония. Кто и когда видел, чтобы правосудие противостояло завоевателям и узурпаторам? Утверждается какая-либо незаконная власть — и служителям закона только и остается, что признать ее законной. Главное — это форма, а преступление и невинность разделены между собой только толщиной листа гербовой бумаги».

В моем деле этот лист гербовой бумаги был налицо. Сабля была не у меня, и я был изначально — виновен.

Я еще не успел ничего предпринять, как вдруг получил письмо от главного редактора «Советского писателя» из Москвы, В.М. Карповой, со следующим текстом:

Уважаемый Ефим Григорьевич!

В Правление издательства «Советский писатель» переслано из Секретариата Правления СП СССР Ваше письмо, в котором Вы пишете о Вашем категорическом несогласии с решением руководителей Ленинградского отделения издательства, отклонившего Вашу рукопись «Материя стиха».

Спор между Вами, автором исследования «Материя стиха», и Ленинградским отделением можно разрешить, лишь рассмотрев рукопись в Главной редакции издательства. Поэтому просим Вас прислать рукопись (если возможно два экземпляра).

С уважением

Главный редактор издательства

«Советский писатель»

В. Карпова

Что представляет собою Карпова, я отлично знал: озлобленная лицемерка, иногда игравшая в несогласие с Лесючевским, на самом деле покорно выполнявшая все требования своего начальника, душительница русской литературы и науки, к тому же малограмотная невежда. Послать ей «Материю стиха?» Да ведь это значит: бросить еще не родившуюся книгу на съедение Лесючевскому. Я-то надеялся, что рассматривать мою рукопись будет не Карпова, не Лесючевский, а — секретариат Союза писателей. И снова написал в юридический отдел, А.И. Орьеву: