Записки о музыке. Пара фраз от Алексея Сканави

Сергей Сергеевич Прокофьев и Игорь Федорович Стравинский, безусловно, входили в число самых мощных музыкальных фигур первой половины 20 века. У них было много общего. И тот, и другой были яркими новаторами. И тот, и другой создали множество сочинений в разных жанрах, в частности, опер и балетов, в области которых между ними наблюдалась определенная конкуренция на европейском и мировом культурном поле. И тот, и другой родом из России, которую они покинули почти одновременно, пытаясь укрыться от негативных проявлений революции. Но в какой-то момент, в силу ряда причин, Прокофьев принял решение вернуться на родину – теперь уже в Советский Союз. Рассказывают, что вскоре после своего возвращения Прокофьев как-то шел по коридору консерватории, и идущий ему навстречу студент широко улыбнулся и радостно воскликнул: «Здравствуйте, Игорь Федорович!» Прокофьев чуть не лишился дара речи от возмущения. Он уже собирался устроить несчастному студенту выволочку за такую бестактность, говоря, что он вернулся в Россию только для того, чтобы никогда больше не слышать этого словосочетания – «Игорь Федорович!» (ведь музыка Стравинского в СССР до самой «оттепели» 60-х годов была под запретом). Но потом выяснилось, что студент здоровался вовсе не с Прокофьевым, а с известным профессором-музыковедом Игорем Федоровичем Бэлзой, который шел у Прокофьева за спиной.

Как-то одного известного скрипача спросили, что явилось для него в детстве самым серьезным стимулом к тому, чтобы сделать музыку своей профессией. На это он со вздохом ответил: «Мама». Действительно, многие родители буквально силой заставляют детей заниматься музыкой. Иногда это связано с их нереализованными амбициями, иногда – с традициями семьи, или с другими причинами, но в любом случае я не могу с уверенностью сказать, что результат всегда только положительный. Хотя в истории известны случаи, когда эксплуатация детского музыкального труда приносила впечатляющие плоды. Ведь если бы не Леопольд Моцарт, мы бы, возможно, так и не узнали нашего Моцарта (того, которого рисуют на марципане). Если бы не отцовская порка, Паганини, возможно, так и не стал бы виртуозом, и если бы не жадность отца, то великий Иосиф Гофман не приобрел бы в раннем возрасте такой уникальный опыт концертных выступлений. Но бывало и наоборот, когда, заметив ярко выраженные музыкальные способности, родители запрещали своим детям заниматься музыкой, чтобы они (не дай бог!) не стали профессиональными музыкантами. В частности, так было у Иоганна Штрауса-отца и его сына, тоже Иоганна. Кстати, самые знаменитые вальсы – «Сказки венского леса», «Весенние голоса», «На прекрасном голубом Дунае» и многие другие, а также оперетты «Летучая мышь» и «Цыганский барон» – принадлежат именно Иоганну Штраусу-младшему.

В начале 20 века в классической музыке произошли существенные перемены – как и во всех искусствах того времени. С этого момента музыка более не обязана была быть красивой. Она могла быть какой угодно – шокирующей или медитативной, философски многозначительной или гротескной, и даже имела право иногда быть красивой, но более была не обязана. Это молчаливое соглашение композиторов во многом развязало им руки, и они вовсю принялись искать новые созвучия, формы и способы выразительности. Фактически, сто лет назад было открыто столько новых путей и создано столько шедевров, полностью перевернувших прежние представления о гармонии, что академические композиторы, как минимум дюжину которых каждый год до сих пор выпускают столичные консерватории, оказываются, прямо скажем, в неудобном положении. В самом деле, что еще можно придумать нового после Скрябина, Шенберга, Бартока и Стравинского? А попытки написать музыку красивей, чем у романтиков 19 века, вообще заранее обречены на провал.

Как только появились железные дороги, их своеобразная музыка – стук колес, гудок паровоза, шипение тормозов, вокзальная рында и свисток кондуктора – сразу привлекли внимание композиторов. И то, что началось фактически с «Попутной песни» Глинки, в которой «кипит, дымится пароход» и «быстрее, шибче воли, поезд мчится в чисто поле», было радостно подхвачено уже в 20 веке. Если не брать явную, как сейчас говорят, «попсу», вроде галопа «Курьерский поезд» или песенки «Постой, паровоз, не стучите, колеса», то к ярким образцам железнодорожной музыки я бы отнес восхитительную миниатюру Владимира Дешевова «Рельсы», написанную в 1926 году, и созданную двумя годами раньше симфоническую зарисовку Онеггера «Пасифик 231», посвященную новой модели локомотива. Причем цифры 2, 3 и 1 в названии пьесы – это не что иное, как соотношение размеров колес локомотива на трех его осях.