Записки о прошлом. 1893-1920

На мостике пароходное наше начальство допилось, в конце концов, до того, что вместо Одессы мы очутились у берегов Аккермана, в самом центре минных заграждений. На мостике по этому случаю поднялся крик и пререкания. Чей-то осипший от пьянства бас на весь пароход оправдывался перед начальством, настаивая в особенности, что он в настоящий момент «не пьян», а только «выпивши». На наше счастье, откуда-то вывернулся небольшой пароходишко, который очень уверенно стал перед нашим носом делать самые неожиданные выкрутасы на свободной воде. Как наконец сообразило наше пьяное командование, пароход этот знал расположение мин и проходил таким путём заграждения. Выяснив этот вопрос, наш угольщик ринулся вслед за этим мудрым судёнышком, в точности повторяя за ним все повороты, что и помогло нам выйти из неожиданной беды. Через два часа хода вдоль берега вдали показалась долгожданная Одесса-мама. Мы проследовали торжественно через совершенно пустой порт к самому берегу и здесь пароход наш, шедший всю дорогу безо всякого флага, вдруг поднял на флагштоке что-то очень пёстрое, во вкусе покойной мадам Помпадур. На моё, вслух выраженное по этому случаю, изумление чей-то недовольный бас разъяснил на плохом малороссийском наречии, что мы подняли «жовто-блакитный прапор» Украинской Народной Республики, к которому иностранцам надлежит относиться с уважением. Поражённый провозглашением меня «иностранцем» в своей собственной стране, я в дальнейшем из того же источника узнал, что Украина отнюдь не новая республика, возникшая как пузырь от дождя, а древнее государство, которое всегда существовало, но его не было раньше заметно, потому что украинский народ был угнетён «москалями».

Немцев в Одессе не было, зато в ней оказались мои старые знакомые австрийцы. Несмотря на свою полную беспомощность во время войны и на то, что мы их били всё время, как посуду, они себя чувствовали настоящими победителями и держали себя в Одессе именно как таковые. Огромные усатые и упитанные австрийские жандармы производили своей выправкой и достоинством прямо-таки приятное впечатление, по сравнению с только что оставленным нами расстёгнутым и распущенным стадом, в которое революция обратила русское христолюбивое воинство. Порядок и чистота в городе царили образцовые, и не только на улицах, но и в порту. Босяки и грузчики, составлявшие когда-то классическое население этих мест, исчезли совершенно, и кроме пассажиров нашего парохода и австрийских часовых в голубых шинелях, на пристанях и дебаркадерах порта никого не было видно.

Мало-помалу пассажиры стали разъезжаться, и на пристани, кроме нас с женой да ещё нескольких человек, имевших много багажа, никого не оставалось. Куча ковров и багажа, которые жена тащила с собой к моему сугубому отчаянию, подвели нас и тут. Совершенно неожиданно мирно стоявший до этого, опираясь на винтовку, австрийский солдат подошёл к нам и на плохом русском языке заявил, что по распоряжению его начальства мы все должны оставаться на месте вплоть до «дальнейшего распоряжения». Никакие доводы, что мы свободные украинские граждане, приехавшие к себе домой на законном основании и только случайно отставшие от других пассажиров, не помогли. Проклятый австрияк словно окаменел и на все наши наскоки на него только мотал отрицательно головой и поднимал кверху грязную ладонь.

В довершение несчастий к нам подошёл жандарм и, окинув намётанным взглядом наш багаж, сразу заинтересовался длинным свёртком, в котором скрывался мой винчестер. Обнаружив ружьё, хотя и охотничье, он меня немедленно арестовал и попросил следовать за собой. От злости и обиды, что меня арестовывают иностранцы на моей собственной родине, я неожиданно для самого себя заговорил по-немецки, хотя как будто никогда толком этого языка не знал. Эту неожиданную способность объясняться по-немецки я сохранил и потом вплоть до того времени, пока мы не покинули Украину и надобность в этом минула. С этой минуты я снова немецкий язык забыл, и надеюсь, больше его вспоминать не буду.

Проклятый жандарм очень долго меня водил по всевозможным казармам и канцеляриям с явным расчётом, что мне всё это надоест, и я просто плюну на ружьё, которое останется в его руках. Но я держался упорно, и в пятой по счёту канцелярии шикарный лейтенант с любезной улыбкой объяснил, что ружьё мое конфисковано, и что вернуть его назад будет совершенно «унемеглих». Это мудрое решение было мне сообщено ровно через три часа после того, как я покинул в порту жену, сидящую на чемоданах, и начал своё путешествие с жандармом. За этот срок голодная и встревоженная Женя успела оплакать своего погибшего мужа, предполагая, что я уже посажен в тюрьму или расстрелян.

Прождав совместно с другими пассажирами ещё час в порту, мы имели удовольствие увидеть, что за нами приехали две громадные военные фуры, запряжённые великолепными австрийскими битюгами. На эти телеги нас всех погрузили и куда-то повезли.