Записки о прошлом. 1893-1920

Киев уже спал, и площадь перед вокзалом была совершенно безлюдна. Чистота и порядок в вокзальных помещениях были разительные, у всех дверей и выходов стояли немецкие часовые в походном снаряжении и в касках. Ни обычной толкотни, ни шума, привычного на русских вокзалах, не было совершено: немцы никого из «серой» публики ни в помещение первого класса, ни на перрон не впускали. Ошеломлённый такой волшебной переменой декорации, я, обойдя вокзал, вышел на площадь и сразу уразумел всю суть дела. У входа на вокзал по обеим сторонам дверей, раскорячив тонкие ножки, стояли два пулемёта «максимки». Меры, принятые немцами для введения права и порядка в столице Украины, были очень радикальны и решительны и, несомненно, достигли полностью поставленной цели, так как нигде больше не было видно вещественных воспоминаний о революционном прошлом в лице растерзанных товарищей, семечек, матерщины и прочих «достижений». В зале третьего класса серая публика также вела себя тихо и благопристойно. Распущенность и «сознательность» с неё сдуло, словно ветром, и нам оставалось только ходить по вокзалу и умиляться, с уважением поглядывая на бывших врагов, которые сразу навели здесь порядок.

В Киеве у Жени имелись родственники, которых мы и отправились разыскивать прямо с вокзала по старому адресу. Там нам сообщили, что они съехали два года назад неизвестно куда. К половине ночи родственники были отысканы, но от их посещения мы получили чисто платоническое удовольствие, так как ночевать у них было явно невозможно. После революции сестра жены и её муж занимали крохотную каморку, и почтенный родич мой за потерей всех других ресурсов занимался сапожным ремеслом.

Денег у нас не было ни копейки и потому, когда поздно ночью мы заняли комнату в гостинице, то, кроме неопределённых надежд на будущее, никакими другими средствами не обладали. К счастью, благодаря упрямству Жени мы протащили с собой через все Сциллы и Харибды несколько турецких ковров, которые и было решено обменять в Киеве на местную валюту.

Утром я вышел в город попытать почву и на разведку. Город жил оживлённой и лихорадочной жизнью и очень напоминал Киев военного времени. Была только одна перемена, но зато очень характерная. На улицах совершенно не было русских военных. Собственно, их было никак не меньше половины населения, но все они гуляли без погон и кокард, хотя и сохранив всё остальное обмундирование. На всей огромной территории Российской империи только на Украине в это время офицеры могли себя чувствовать в относительной безопасности, не ожидая ежеминутно тюрьмы и расстрела, однако при непременном условии не носить русской формы, которая здесь рассматривалась как «иностранная». Национальной формой в Киеве, судя по всему, почиталась только немецкая, так как украинских воинов совершенно не было видно. В городе почти не встречались вывески на русском языке. Повсюду красовались свежие надписи на обезображенном малороссийском языке, именующемся теперь «державной мовою». Впервые попавшие в это время в Киев русские люди немало потешались над некоторыми надписями, в которых недостающие в малороссийском крестьянском языке слова были заменены наспех изобретёнными. Так, например, кофейня и молочные именовались «кафарней и молочарнями», магазин дамских шляп – «крамарней жиночьих капелюх», а корсетная мастерская называлась уже совсем неприлично – «крамарней жиночьих пидсисникив». По этому поводу по городу ходила масса анекдотов о том, как «щирые украинские самостийники» пополняют государственный язык, который, в сущности, никогда ничем не был, как только местным крестьянским диалектом, слишком устарелым и бедным для современной культурной жизни, уж не говоря о науке и технике. Серьёзно к кукольной комедии украинской самостийности, кроме сельских учителей и фельдшеров, никто не относился, и население Киева, в огромном своём большинстве иногороднее, принимало гетманщину лишь как средство обеспечить в Малороссии безопасность и человеческое существование. Ко всяким же нелепостям и выкрутасам революционного творчества за год «свободы» все уже давно привыкли.