Записки о прошлом. 1893-1920

Путь показался нам бесконечным, сперва мы ехали через город, затем последовали загородные и дачные места, или, как их называют в Одессе, «фонтаны», за ними потянулись уже совсем глухие предместья и, наконец, голое поле, посреди которого стояли мрачные казармы с выбитыми стеклами. Здесь нас совершенно безмолвно разгрузили и подводы уехали.

Растерянная, ничего не понимающая и сбитая с толку публика осталась стоять среди казарменного двора вокруг груды чемоданов, не зная, что ей делать дальше. Через полчаса томительного ожидания появился австрийский сержант, который знаками и улыбками пояснил нам, что мы можем ложиться спать. На все вопросы и протесты беженцев, которые не желали ночевать под открытым небом, он только пожимал плечами и разводил руками. Гвалт и крик возмущения, которые мы подняли, достиг ушей начальства, в окнах казармы замелькали огни, и на дворе появился офицер в сопровождении нескольких солдат. В качестве знатока немецкого языка я ему объяснил, как мог, что мы не преступники, а «украинцы», приехавшие к себе на родину «из-за границы» и что сажать нас под арест в пустые казармы совершенно незачем. Немец держался другого взгляда на этот предмет и заявил, что мы должны здесь оставаться на ночь, но он разрешает мне и двум или трём другим проехать в город и выяснить наше юридическое и правовое положение перед властями.

Предводительствуемая мною делегация немедленно села на извозчика и отправилась к гетманским властям с протестом и просьбой освободить нас от австрийского плена. Как оказалось, высшей украинской властью в Одессе являлся бывший московский градоначальник генерал фон Модль, к которому мы и направились.

Запылённые и грязные от двухнедельного валяния по заплёванным палубам и трюмам, мы после долгих розысков явились в приёмную градоначальника, где нас встретил и усадил в ожидании начальства чиновник особых поручений, очень вылощенный молодой человек с дипломатическим пробором и в хорошем штатском костюме, от которого я уже давно отвык в оказарменной за войну России.

Минут через пять открылась боковая дверь и через приёмную, позвякивая шпорами, прошёл солдат-гусар Ахтырского полка в форме мирного времени с медалями и крестами. Я не поверил своим глазам, глядя на него, но вовремя очнулся и бросился на него как лев.

– Ты откуда и зачем здесь?

Солдат окинул меня удивлённым взглядом, но сообразил по фигуре и выправке, что я офицер, подтянулся и, щёлкнув шпорами, «доложил»:

– Так что вестовым при поручике фон Эллиат...

При этом имени я сразу вспомнил милый Новогеоргиевск и молодого корнета Эллиата, приехавшего после выпуска из Пажеского корпуса за месяц до моего отъезда на войну. Несомненно, он должен был меня так же помнить, как старшего офицера.

Действительно, не успел вызванный в приёмную своим вестовым Эллиат войти в комнату, как судьба наша приняла сразу быстрый и благоприятный уклон. Оказалась, что ахтырский поручик так же, как и молодой человек с пробором, «состоял» при градоначальнике Одессы и потому принадлежал к кругу людей в городе власть имущих.

Когда в приёмную к нам явился и генерал Модль, оба его подчиненные так его атаковали, возмущаясь поведением австрийского командования, что добрый старик, расспросив меня обо всём, немедленно командировал Эллиата в собственном автомобиле вместе с нами в австрийский штаб.

Уже через десять минут я получил из рук натянуто улыбавшегося австрийского лейтенанта моё ружьё, возвращение которого теперь оказалось «меглих», несмотря на то, что он его уже повесил в своей комнате над кроватью. Через час освобождённая нами из заключения толпа «украинцев» в восторге выбрала меня своим предводителем и ходатаем на весь дальнейший путь, и с этого момента и вплоть до приезда в Киев я иначе не именовался ими, как «пане комысаре». В этой новой и почётной должности мне сразу повезло, так как наутро очень легко удалось выхлопотать у коменданта станции целый вагон под «украинский эшелон», отправлявшийся в Киев.

В избытке благодарности спутники наши по несчастью предоставили нам с женой целое отделение вагона. Утром следующего дня мы покинули Одессу-маму, оказавшуюся для нас мачехой, а вечером уже подъезжали к длинному деревянному зданию «временного» киевского вокзала, который в этом виде просуществовал до самой революции добрый десяток лет, так и не превратившись в постоянный.