Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

В этих ее словах всё меня рассердило. И то, что она не сопротивляется. И, с другой стороны, то, что она заподозрила меня в каких-либо притязаниях. Не такая уж я нескладная дура, чтобы проявлять упорство более упорное, чем сам автор, быть более монархисткой, чем сама монархиня. Воюю я с редакторами, это правда, но из-за собственных своих рукописей, а если случается из-за чужих, то только в границах авторской воли. Быть более неуступчивой, чем Анна Ахматова, – людей смешить.

Но 700 строк! 700 ахматовских строк! От злости я даже не спросила – каких?

– Я согласилась бы и на 800 и на 1000, – продолжала добивать меня Анна Андреевна, – если бы не память о вашем зрении, загубленном при моем непозволительном участии.

Помолчали. Трудно заговорить после таких вестей. Да и не нужна мне жалость к моему зрению. Да и не только из-за моего зрения она согласилась. Я сказала, что здесь, в Комарове, не читаю и не пишу ровно ничего, кроме писем, и в этот свой приезд дала полный отдых глазам. Гуляю, ем, сплю и ничего не делаю – впервые, может быть, в жизни.

На этом бы мне и кончить. Но я не сдержалась и спросила, какова вообще Минна Исаевна Дикман, ну, помимо цензуры? То есть, любит ли она стихи, разбирается ли в поэзии? Любит?

Тут Анна Андреевна тяжело и гневно повернулась в своем кресле.

– Минна Исаевна Дикман не сочла нужным скрыть от меня, что любит мои ранние стихи. Поздние – «не очень». Подходящий редактор для «Бега времени». Не правда ли?

12 ноября 64 Серый, хмурый, пленительный финляндский день. Но я его себе сама испортила. Со случайными попутчиками согласилась съездить в Куоккалу. Ныне Куоккала именуется «Репино», и хотя Ильею Ефимовичем переименование это безусловно заслужено, оно меня раздражает. Вообще от экскурсии на соседнюю станцию я устала. Незачем мне было туда таскаться. Отъезд оттуда в семнадцатом разлучил нашу семью с куоккальской дачей навсегда. Правда, помнится, побывала я там, затаив дыхание, в сороковом, но тогда хоть с друзьями, это меня поддерживало. А сегодня! Наш ручеек, где Боба когда-то рукой поймал рыбку, наша гряда камней, награждавшая ссадинами мои босые ноги, наша «самая большая ель» у крыльца, окно из папиного кабинета – но тут же и новые какие-то елки, и перестроенное крыльцо, и новый сарай, и наш колодец, провалившийся и сгнивший. Уж лучше бы совсем ничего, чем то да не то¹⁷⁸. Живут незнакомые люди, и я с полузнакомыми приехала. Зачем? Тяжко.

Другие ивы что-то говорят
Под нашими, под теми небесами…[165]

…К «автору этих строк» пришла я сегодня только вечером. Приплелась кое-как.

Тут – Толя Найман за пишущей машинкой («взята взаймы у Гитовича», – пояснила Анна Андреевна). Машинка на стуле, Толя перед нею на маленькой скамеечке. Лицо четко очерченное, замкнутое, прямоносое и прямолобое. Четкий профиль. Переписывает что-то из тетради Анны Андреевны.

Не знаю, почему – может быть, по звуку голоса, всегда выдающего мою усталость? – Анна Андреевна сразу приметила, что я «не в себе». Я рассказала ей, куда съездила утром, поддавшись на чужие уговоры.

– Напрасно вы позволили распорядиться собой. Ваши спутники совершили поездку всего лишь в пространстве – сколько отсюда до Куоккалы? Пять километров? – а вы – прогулку во времени. Съездили в свое детство.

Я сказала, что после детства уже побывала однажды в Куоккале – в сороковом – и потому рассчитывала, что обрела иммунитет. Но ошиблась.

Толя писал, не поднимая глаз и не поворачивая головы. Даже стук машинки не мешал мне чувствовать себя с Анной Андреевной привычно наедине.

– А как вы думаете, – спросила она, – куда на днях съезжу я? В Италию? Или в год по общему летоисчислению 1912-й, то есть в свои двадцать три? Италия – Италией…¹⁷⁹

Помолчали.

Ну да, конечно, я понимаю: Италия для нее то же, что Бежецк или «Бродячая собака» – тоже своего рода «Подвал памяти». В этом подвале живы Флоренция, Венеция – и – и Гумилев, с которым Ахматова еще не развелась, с которым они увидели и пережили Италию вместе.

Тут Толя вынул из машинки лист, вставил другой и приготовился продолжить работу. Но Анна Андреевна попросила переписать для меня «Памяти Срезневской». Какой она умеет быть проницательно зоркой! Словно увидела мою больную мысль. Стихотворение, посвященное Срезневской, это тоже своего рода подвал памяти. Для нее.

Я заново устала – так можно устать от гипнотического сеанса – и заторопилась домой. Толя кончил. Анна Андреевна вписала сверху эпиграф: «А юность была, как молитва воскресная…»

Я простилась. Толя помог мне одеться и пошел меня провожать. По дороге мы разговорились. Он подробно рассказал мне о своей очередной поездке к Иосифу. Одержимость невестой продолжается. Толя отвез ему книги, еду, вещи. Я расспрашивала о быте: мне хотелось увидеть, что скрывается за словом «Коноша». Мгновениями, слушая Толю, видела. Он превосходный рассказчик, неужели не пишет, кроме стихов, прозу?

Толя отвез Иосифу копию нашего поручительства¹⁸⁰.