Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

14 ноября 64 Сегодня взяла к ней Азу. Уж очень она просила – «ну, хоть взглянуть».

Пришли мы явно не в пору: Анна Андреевна работала. Тем не менее встретила нас приветливо и любезно. (Мне бы научиться не звереть, когда отрывают от работы.)

Я у нее спросила, пишет ли она «Пролог».

– Я его не пишу, он пишется сам, – был ответ.

Прочла дивные строки – не знаю, из «Пролога», нет ли? – но, думаю, «Пролог». Запомнила только:

Этот рай, где мы не согрешили,
Тошен нам…

И дальше:

С будущим убийцею во чреве…[166]

Она в поисках формы для бреда. («Я буду бредить, а ты не слушай»; «неповторимый бред»; «жгучий бред»[167].) Где ему форму отыщешь, как не во сне. Ищет форму для бесформенности и притом действенную, драматическую. Найдет! В «Поэме без героя» нашла ведь форму для памяти – память же сродни бреду, а форма «Поэмы» сродни драме.

Интересно, в какой степени удается ей восстанавливать ташкентский вариант «сожженной драмы, от которой и пепла нет». Думаю, восстанавливать и не будет, а напишет заново[168].

Анна Андреевна, с присущей ей внезапностью, обратилась к Азе и попросила ее прочитать мне вслух Толину статью о «Поэме». «Лидия Корнеевна плохо видит, читайте вы». Ну, машинопись-то, первый экземпляр, я теперь вижу отлично… Статья мне понравилась. Своеобразная, точная, тонкая, сжатая.

– Скажите всё это Толе, – повторяла Анна Андреевна¹⁸¹.

Дальше – новый поворот, новая просьба, уже потруднее: попросила Азу перепечатать воспоминания о Мандельштаме и привезти экземпляры сюда, в Комарово. Первый предназначается мне.

Аза согласилась. Спасибо ей, надеюсь ей это не составит большого труда. Она всё равно хотела съездить в город, ну и отдаст там рукопись машинистке и привезет экземпляры обратно. Спасибо ей. А вот мне каково? Не в больном глазе тут дело, глаз зажил. Но Анна Андреевна, всегда такая точная, сегодня уполномочила меня… «подумать… перестроить… построить… если надо – исправить (?). «В общем, делайте, что хотите».

Гм. Без нее? Перестраивать ахматовскую прозу – без Ахматовой? Гм.

15 ноября 64 Не пустил меня к ней днем проливной дождь.

Я пришла вечером. Она обрадовалась: уже не ожидала меня.

Болтали.

О Валерии Сергеевне Срезневской.

– В 46 году психически больная Валерия хлопотала себе пенсию и в каком-то учреждении произнесла: «Сталин – немецкий шпион». Ее арестовали и дали ей семь лет.

Об Арсении Александровиче Тарковском.

– Книжка его стихов вышла слишком поздно. Слава, поздняя, испортила его. Он разучился быть вежливым. Сначала писал мне письма по стилю совершенно любовные… («Арсений, зачем вы сбиваете с толку Лубянку, стыдно».) Потом начал дерзить. Я уже рассказывала вам, кажется? Сидит целый вечер и бубнит «Не пишите прозу. Не пишите прозу. Не пишите прозу». Можно подумать, я «Клима Самгина» написала.

С большой горечью о Марии Сергеевне.

– Мария Петровых – один из самых глубоких и сильных поэтов наших. Она читала вам свои стихи? Убедились?.. А ей всю жизнь твердили: вы – не поэт. Она поверила. У нее теперь психоз: нигде не читать свои стихи и никому не давать печатать их. Даже когда предлагают, просят.

(«Я могу только так, из души в душу», – вспомнились мне слова Марии Сергеевны.)

Заговорили о здешнем море. «Все оттенки серого», – сказала я.

– Неверно, – ответила Анна Андреевна. – Не серого, серебряного. Все оттенки серебра. Я объясняю друзьям: «кто хочет изучить все оттенки серебра, должен приехать в Комарово».

Мне было пора, я заторопилась. Она просила завтра непременно придти.

16 ноября 64 Анна Андреевна уезжает завтра утром. А сегодня странный день, непонятный.

Сначала монологи. Целая серия.

О Шкловском:

– Я раззнакомилась с этим человеком, когда он написал, что капитанша из «Капитанской дочки» то же, что госпожа Простакова. Это чудовищно. Пушкин был первый историк XVIII века. Его святыней была эта женщина – смелая, мужественная, добрая, хотя и неграмотная и грубая. Для Пушкина святыня, а для Шкловского – она, видите ли, Простакова… Пушкин в это время терзался Натальей Николаевной, которая вся ушла в наряды. Его тошнило. Он написал ту, Миронову, и дочь ее, Машу… У дочери одно украшение: розовые ушки¹⁸².

О Цветаевой:

– Хотят любить Цветаеву и за нее любят Сергея. А он был убийца. Эти мои слова передали Наталии Ивановне Столяровой. Она прибежала вся красная: «Вы не уважаете Марину Ивановну». «Нет, Марину я уважаю». «Моя мать была участницей покушения на Столыпина, и я свято чту ее память». «А моя мать была членом Народной Воли, и я тоже свято чту ее память. Но ни ваша мама, ни моя не были агентами сталинской разведки»… Уверяю вас, Лидия Корнеевна, Марина про Сергея была отлично осведомлена. Но у нее роман за романом, а Сергей – это прошлое, давнее. Что он и какой он – ей было уже все равно¹⁸³.