Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

По-видимому, поездкой она недовольна. Не Италией недовольна, а своей поездкой, то есть отношением тамошних людей к ней. Встречами с тамошними людьми¹⁹⁰.

– Ни одного родственного слова, ни одной свежей интересной мысли, ни одного человека, с которым хотелось бы подружиться.

– Стихов они и своих-то не любят, о наших и говорить нечего.

– Меня они знают только по «Реквиему». Более ничего не знают и знать не хотят.

– Борис Леонидович жизнью своей оплатил мировую славу, а мировая слава уж наверняка мерзость.

– Вам ни за что не угадать, какое тамошнее учреждение устроило мою поездку, премию и пр… Попробуйте.

Я предположила: нечто вроде здешнего Министерства Просвещения? Министерство Культуры? Союз Писателей?

– Ми-ни-стерство туризма, – выговорила Анна Андреевна с отвращением. – То есть рекламы. Приветствовал меня там министр туризма…¹⁹¹

– Ни один из тамошних издателей не предложил мне деньги…

– Статья Адельки на уровне речи Жданова… Все они ожидали, что я там останусь, попрошу политического убежища, а когда оказалось, что у меня и в мыслях этого нет, напустили Адельку…

(Так она называет какую-то тамошнюю даму, которая написала о ней, по ее словам, грубую и глупую статью¹⁹².)

Потом слегка повеселела, рассказывая о своей встрече с Твардовским. Было, по ее словам, так. Когда она шла через проход посреди зала в том замке в Сицилии, где ее чествовали, она отыскивала глазами своих, то есть русских.

– Иду и озираю зал. Ищу наших, москвичей. Там ведь была и наша, советская, делегация. Смотрю – в одном ряду посреди зала, с самого края прохода сидит Твардовский. Шествую торжественно и бормочу себе под нос – тихонечко, но так, чтобы он услышал: «Зачем нянька меня не уронила маленькой? Не было бы тогда этой петрушки». Он, бедняга, вскочил и, закрыв рот ладонью, выскочил в боковую дверь: отсмеиваться… Не фыркать же тут, прямо в зале…

Я тоже чуть не выскочила в коридор! Воспринять величественную церемонию как «петрушку» – это могла только она, Ахматова. Воображаю, как хохотал в коридоре или где-то там Твардовский. Интересно, собрался ли он с силами, чтобы вернуться в зал и прослушать ее чтение? (Она читала «Музу».) А вечером, она говорит, Твардовский вместе с Сурковым постучались в ее дверь.

– Александр Трифонович всю жизнь полагал, будто я этакая чопорная чинная старорежимная дама. Но переменил суждение. Алексей Александрович и он зашли ко мне с водкой и закуской, и мы отлично выпили и закусили втроем¹⁹³.

Вернулась Аня. Подала стаканы без блюдец и ложек, сыр без ножа, хлеб черствый. Я уже давно слышала, что с ножами у нас в гостиницах и в столовых всегда затруднения. Но ложечки? Но хлеб? Блюдца?

Анна Андреевна попросила Аню подать ей конверт с фотографиями. Показывала мне одну за другой: «Вот я читаю им «Музу»; вот мне вручают премию; вот я отвечаю и благодарю… А тут, видите, позади меня бюст? Это бюст императора Нерона, видите, он вполоборота, он отвернулся? Говорит: «Ахматова? Не слыхал, не знаю. Вот Сапфо – слышал»[171].

…Фотографии отличные. Показала и еще одну, прекрасно воспроизведенную в тамошней газете.

Демонстрировала и комментировала она всю серию как-то механически. Наверное, не впервые¹⁹⁴.

Чай еле теплый. Сыр недоступен – не ломать же руками! Анна Андреевна не обратила на застолье ни малейшего внимания. Не пила, не ела и не угощала меня. Мне всё время хотелось рассказать о Фриде, но я щадила усталость Анны Андреевны, да и собственную свою боль. Расскажу в другой раз. Сегодня она невосприимчива.

Я спросила, писала ли она в Италии стихи.

– Кажется, нет… Как-то неясно… Написала одно, но оно лучше удается в прозе.

Изложила свои ночные вагонные впечатления: сквозь мутное грязное стекло какой-то безобразнейший город с полицейскими фургонами, нищими, с неуклюжей дамбой.

– Этот город – Венеция. Утром поднимется солнце и она опять станет нерукотворно-прекрасной. А ночью – такая.

Молчание. Самая бы подходящая минута встать и проститься. В глазах у Анны Андреевны тоска, тоска. Но я не удержалась и спросила о «Беге времени». Она с полным спокойствием ответила: «Реквиема» не дают совсем, а из «Поэмы» – только первую часть. Тираж нарочито маленький – всего 25 тысяч!

Мы опять помолчали.

– Это для того, – пояснила она, – чтобы за границей не подумали, будто я ничтожество, будто читатели вовсе не желают читать Ахматову[172].

Под ее ледяным спокойствием и я оледенела.

Кажется, ни в одну собственную свою книгу я не вложила столько труда, надежды и тревоги, сколько в этот ахматовский сборник.

Ладно. Пусть. Если ей всё равно, то не мне же распускать нюни.

Анна Андреевна порылась в новой сумке и показала письмо какого-то иностранного издателя: из письма ясно, что в Америке выходит ее двухтомник под редакцией Г. Струве и Б. Филиппова. Показала и книжечку «Реквиема», изданную эмигрантами-чехами. На обложке сквозь большое, чуть зарешеченное, окно виден цветущий сад.

– Они думают, – пояснила она, – это окно тюрьмы, глядящее в парк. Всё вместе – лагерь[173].

Да, конечно, есть от чего взбеситься или оледенеть.

Впрочем, она собирается в Оксфорд.