Записки одессита. Оккупация и после…

С приходом наших войск он вновь исчез из Одессы, однако все равно постоянно присылал деньги из разных концов СССР.

Алику с мамой после освобождения города жить было сложнее, чем при оккупантах. У них часто производились обыски, а со временем они куда-то делись (или их дели). Так, судя по всему, далеко не глупый человек, при любой власти оказался «перед Родиной вечно в долгах», и, наверное, плохо кончил, а возможно, впоследствии был реабилитирован.

В соседнем дворе № 21 на втором этаже проживал мой ровесник Виктор. Двери их квартиры выходили на веранду двора, и после обеда эта сторона ярко освещалась солнцем. Мама Виктора, тетя Ира, позвала как-то меня в гости.

Витя восседал на качелях, прикрепленных к потолку дверного проема и катался. Увидев меня, остановил качалку и предложил «получить удовольствие». Так мы познакомились. Тетя Ира принесла по кусочку хлеба. Пришел с работы отец. Он был очень высоким, широким в плечах. Позже я узнал, что он работал ремонтником в порту.

После освобождения Одессы отец Виктора продолжал работать, и даже ожидал награду за потопление какого-то катера во время немецкого отступления, но внезапно куда-то исчез. Тетя Ира и Витя никогда на эту тему не говорили, но дружеские отношения у нас сохранились на всю жизнь.

В шестилетнем возрасте мальчишки уже считались вполне взрослыми и такими считали себя сами.

Тогда же мы впервые подверглись «ограблению». Покупались на Ланжероне, понежились на солнце, и в хорошем настроении поднимались по пыльной дороге в парк Шевченко. Не было на этой дороге никаких лестниц, она не была даже заасфальтирована. Иногда на спуске можно было встретить женщин, несущих вещи на стирку.

В каком-то сарае нам повезло найти несколько увеличительных стекол. Мы наводили фокус на бумажки — при солнечной погоде добивались того, чтоб шел дым, а иногда бумажки загорались. Нас это забавляло, и с линзами мы не расставались. В верхней части спуска из-за деревьев выскочили три пацана старше нас, и с грозным видом отобрали наши цацки. Убежали они так же внезапно, как и появились. Нам было очень жаль единственных наших игрушек, которые у нас нечаянно появились, но против силы не попрешь.

Я понимал, что такие заботы никого кроме меня и Леньки не волнуют. Маму беспокоили совсем другие проблемы. Под конец румынской оккупации дома не оставалось вещей, которые можно было бы обменять на «харчи». Она ходила по соседям и предлагала посреднические услуги: на приемлемых условиях продать их вещи. Пожилые соседки, которым было не под силу ездить по селам в товарняках и в любых других поездах, соглашались. Им тоже нужно было как-то питаться.

Однажды я увязался за мамой, когда она поднималась к старушке, приготовившей товар, на четвертый этаж. Среди стареньких кофточек и юбок лежала красивая деревянная шахматная доска. Мама отложила ее в сторону и сказала, что в деревне такое не возьмут, а такую тяжесть возить без толку она не может.

Старушка расстроилась, открыла коробку и стала показывать костяные шахматные фигуры, изготовленные, видимо, большим мастером. Сама доска внутри была разделена на ячейки для хранения фигур, покрытые бархатом. Мне так понравились пешки, кони с всадниками, королевы и короли в коронах, что руки сами потянулись к ним. Соседка сказала, чтобы я не трогал фигуры руками — они очень дорогие. Таких шахмат мне больше никогда не пришлось увидеть. Ими невозможно было играть, их нужно было рассматривать часами, но тогда они никого не интересовали, кроме старушки, их хозяйки.

Ездить по селам в то время было более, чем небезопасно. У женщин могли отнять и имущество, и добытые тяжким трудом продукты. Отобрать могли румыны, бандиты, полицаи или проголодавшиеся жулики. Но не ездить за «харчами» мама не могла: мы с сестрой висели у нее на шее неподъемным грузом.

Папа делал, что мог, но основной кормилицей была она. После каждой поездки мы встречали измученную маму с восторгом голодных щенят и она, еще не переодевшись, давала нам что-то заранее приготовленное для нас — кусочек засахаренного меда или хлеба «от зайчика», который сама недоела и сохранила, чтоб отдать нам.

Даже не отдохнув, мама развешивала на весах привезенные крупы, муку… соседям под договорные обязательства. На неделю нам хватало еды, не больше. И все повторялось. Так продолжалось до конца румынской оккупации. Все эти годы дома почти не было хлеба. Мама варила мамалыгу, изредка жарила на сковородке коржи, вкуснее которых трудно было себе представить. Небольшие кусочки хлеба мама провозила из сел. Это были остатки настоящего крестьянского хлеба, выпеченного в домашней печке.

Тихий ужас

Сначала стали уезжать на каруцах жены румынских офицеров, уже не утруждавшие себя крашением губ и щек, зато успевшие погрузить свой скарб. Часто в одной повозке усаживались по несколько крикливых румынок. Что им разонравилось в нашем городе? Соседи терялись в догадках. Что будет без румынок-чучел?

«Говорят, скоро придут немцы, они пострашнее!» — говорили одни.

«Куда еще страшнее?» — не верили другие.