Записки одессита. Оккупация и после…

Перед моими глазами возникали румынские офицеры, сидящие на лошадях в красивой зеленой форме с аксельбантами и саблями. Особенно мне нравились их высокие изогнутые фуражки, на красных околышах которых красовались большие разноцветные кокарды. От такой формы просто невозможно было «глаз отвесть» И я всегда отвечал: хочу быть румынским офицером.

Почему румынским? — удивлялся он, и я замечал недовольство «соседа» моим ответом. Мама подсказывала мне потом: «скажи, что немецким». Однако мне так нравилась форма румынских офицеров, что по-другому я ответить не мог. Перед глазами возникали четкие шеренги румынских солдат, марширующих по бульвару Фельдмана и сидящие на конях офицеры в петушино-цыганском обмундировании. Оркестр исполнял марш. Еще они торжественно стояли при исполнении румынского гимна: «Та… та… та… — корона романа…»

Немецкие же офицеры были одеты более элегантно, но как-то очень уж сдержано. Их форма была серенькой. К тому же немцы не ходили колоннами по Пушкинской и ничего не пели, чем, в моих глазах, сильно проигрывали.

Высокий красавец, румынский офицер, проходя мимо подъезда нашего дома, не заметил выходившего из штаба немецкого офицера. Немец, без всякого объяснения, влепил румыну звонкую пощечину. «Брат по оружию» поплелся молча вниз по Жуковской…

Более двух лет я видел их сидящими на красивых лошадях, а оказалось, что они не такие уж и важные! Их красивый наряд с высокой фуражкой и яркой кокардой не защищает их от пощечин немецких офицеров, одетых в серенькие мундиры, если они не успевают отдать честь… Это открытие было для меня неожиданным.

Стало понятно, почему наш постоялец так не хотел, чтобы я когда-нибудь надел униформу румынского офицера. К тому же я был блондином, хоть тощим, но веселым, что в понятии немца, видимо, относило меня к нордическим племенам. На румына я был явно непохож. Постоялец, возможно, предвидел появление в Германии многочисленных арийцев-дистрофиков, похожих на меня блондинов со светлыми глазами…

В комнате, где проживал немецкий офицер, было всегда очень чисто — уборкой занимался его денщик. Возле окна стоял большой канцелярский стол, на котором лежали письменные принадлежности, зеркало и красивая темная коробка из дерева. В ней находились средней величины сигары.

Немец курил сигареты, а сигары, наверное, ему о чем-то напоминали. Коробка была разрисована какими-то картинками с разноцветными неграми. Такие люди меня удивляли, но вопросов у меня не вызывали — мало ли что бывает после пожара, например. Внутри была проложена серебристая фольга. Сигары были явно очень дорогими и вряд ли их присылали фронтовым офицерам в качестве пайка.

Комната на ключ никогда не закрывалась. Иногда, несмотря на запрет родителей и сестры, я туда заходил, ничего не трогал, однако эту коробку не исследовать я не мог. Очень уж она была красивой.

Немец по каким-то признакам понял, что кто-то прикасался к его сигарам и с пистолетом в руке предупредил маму, чтоб это было в последний раз, и чтобы никто не смел заходить в его комнату, когда его нет. Иначе будет плохо.

Офицер по природе не был злым, и часто, когда ему нечего было делать, разговаривал с соседями по квартире на политические темы. Иногда при этом присутствовали и мы с Ленькой.

Ни соседи, ни, тем более, мы с Ленькой не могли повлиять на ход геополитики, однако немцу хотелось поговорить с «нейтральной аудиторией». Говорил он о том, что коммунисты ничем не лучше фашистов, при этом показывал советские деньги, на которых был выбит лозунг «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Это был главный аргумент, в его понимании, в пользу агрессивности коммунистов.

Рассказывал он также и о том, что в Германии при Гитлере люди стали жить очень хорошо, и мебель у них значительно лучше, чем у нас. Хотя и в фашистской идее он, очевидно, стал сомневаться. Офицер, образованный военный, наверняка понимал, что дело на всех фронтах идет к невеселой развязке.

Он со своим денщиком мало напоминали агрессивно наступающих немцев, которых мы видели в дальнейшем в хроникальных фильмах, в том числе и трофейных. Это были люди, потерявшие веру в свою победу, они стали задумываться над тем, кто же такой Адольф Гитлер, и что их ждет.

Безусловно, они знали даже из фашистской хроники, сколько горя они принесли людям и ожидали возмездия. Однако они давали присягу и делали свою «работу», хотя прежней уверенности в правоте своего руководства у них уже не было.

К 1944 году злости к населению Одессы немцы уже не проявляли, мысленно примеряя на свои семьи ситуацию, в которой оказались наши люди. У них были основания считать, что и их никто жалеть не будет. По улицам города не ходили бравые немецкие солдаты и офицеры с закатанными рукавами, каких позже показывали в документальных фильмах, и спеси не было.