Записки одессита. Оккупация и после…

Начали вырезать зажиточных казаков. Пришлось Пелагее Марковне с мамой и братом Николаем бежать в Одессу, остальные дети ушли в Грозный, где чечены не давали красным комиссарам глумиться над населением.

Мой дед Иван умер от «веселой жизни» в возрасте 43-х лет, не успев стать ни красным, ни белым — это не имело для него значения. Жить в двухэтажном доме могли только «враги народа» или «враги советской власти». Дальше разговора я не слышал. Заснул.

В противотуберкулезном санатории

После того, как я был полностью обследован в поликлинике, нам была выдана путевка в детский туберкулезный санаторий, находившийся на Пролетарском (Французском) бульваре. Там я впервые увидел белый хлеб, смазанный сливочным маслом и другую вкусную и полезную еду. Потемнение прошло, я «очухался», как мы тогда говорили.

В противотуберкулезный санаторий каждую неделю приезжали ко мне мама с сестрой. Во время послеобеденного отдыха я лежал на кроватке, беседуя с подобными мне скелетами. Приходила няня, говорила — иди в приемное отделение, к тебе пришли. Быстро вскочив, я бежал к будке, стоявшей рядом с воротами и бросался к маме. Сестра не любила «телячьих нежностей», стояла рядом.

Мама интересовалась, как мне нравится в санатории, чем кормили на завтрак, в обед… Я рассказывал о борще с мясом, котлетах, молочной рисовой каше, о белом хлебе с маслом и повидлом, не замечая, как сестра глотает слюни и как блестят ее голодные глаза. Сытый голодного не разумеет.

Если бы мне о такой еде говорили до санатория, я бы никак не реагировал. Знал я вкус черного хлеба, ворованных яблок и макухи, супа с крупой. А сестра помнила довоенную пищу, радовалась за меня, но откуда мне было знать, что лучше бы я не отвечал на такие вопросы. Мои родные продолжали голодать…

В санатории лечилось много еврейских детей. Дома, где почти все соседи по коммуне были евреями и со мной разговаривали, как с равным, я узнал много слов (и ругательств тоже) на идише, а потому от других детей отличался разве что большей худобой.

Из разговоров я узнал, что во время эвакуации потонул пароход «Ленин». Мне очень захотелось прихвастнуть, и я рассказал, как тонул вместе с этим судном, но спасся, выплыв по-собачьи (иначе я плавать тогда не умел). Один из слушателей моей байки подошел ко мне и с таинственным видом показал на нашего ровесника:

— Колька не любит евреев — прошептал он трагически.

— А ты его любишь? Спросил я его тем же тоном.

— Нет…

— Тогда вы квиты…

— А что такое квиты? — заговорщицки спросил слушатель.

— Есть такие цветы, как «пара-цвай» — я тоже точно не знал, что это такое, но о смысле догадывался.

Через неделю меня перевели в старшую группу, где масло, сахар, халва и мясо выделялись значительно большими порциями. Наверное, мама должна была как-то отблагодарить заведующую, но у нее ничего не было. Меня вернули в младшую группу. Перед выпиской рентген показал, что я здоров.

Чекисты Воропаев и Валентина

Многих наших сверстников в то время постигла участь стать калеками вследствие шалостей с применением оружия и боеприпасов, находить которые было нетрудно.

Выяснения отношений происходили почти каждый день, и если при этом не хватало обычных оплеух, то вызывали «стукаться». Процедура была такова: весь класс выстраивался в круг на ближайшей развалке, в его центре выясняющие отношения выступали в роли боксеров и дрались до первой крови или слез, а после этого становились друзьями-товарищами.

Никогда не били одного вдвоем или втроем, как стало модно в шестидесятые-семидесятые. У взрослых проблемы были посерьезнее. «Черные вороны» ездили по ночам постоянно. Разговоры о них шли шепотом, хотя большого секрета власти из этого не делали.

Стукачей еще было мало. При румынах и немцах такая профессия среди одесситов перестала быть модной, ее почти забыли. Нужно было срочно восстанавливать советскую власть, довоенное могущество ЧК.

К нам в комнату подселили молодую женщину по имени Валентина, которая служила в МГБ в звании лейтенанта. Во сне она истерически кричала (было слышно через перегородки и двери), а иногда, оставаясь наедине с моей сестрой, рассказывала, что ей приходится стенографировать допросы. Во время дачи показаний подозреваемым ломали пальцы дверями и применяли другие виды пыток.

За такое служебное нарушение Валентина сама могла сильно пострадать, но потребность излить душу была сильнее.

Иногда она брала меня с собой, когда шла получать паек в столовой МГБ, находившейся возле центрального входа в парк Шевченко, там, где теперь Дворец Студентов. Очередей там не было. Валентине отвешивали печенье, конфеты, тонко нарезанный темный хлеб, и она выдавала мне одну конфетку и пару печений. Было понятно, что за «черную работу» ей причиталось не очень много с барского стола. Хотя тогда это было не так уж и мало.