Записки одессита. Оккупация и после…

— Нет, мой брат видал, как барин едал, и мне рассказал.

Эту поговорку я слышал от папы.

Толчок

Во время оккупации мама прятала в нашем сарае довоенный приемник прямого усиления «СИ-235». Видимо, оттого, что он долго лежал в сарае, он отсырел и стал барахлить. Несколько позже я в него залез, пытаясь починить, и окончательно испортил. Мы с Толиком Титом стали носить «запчасти» на Толчок и, в общем, продали детали дороже, чем стоил приемник в исправном состоянии. Часть денег я отдал маме, остальное мы поделили между собой.

Толик собирал почтовые марки и однажды пошел их покупать. Марки стоили копейки и проблем с их приобретением на Толчке не было. Как я потратил первые заработанные деньги не помню.

Толику было примерно 9 лет, мне около семи, но мы быстро определили стоимость выкушенных деталей, ламп, трансформатора, динамика, конденсаторов. Все это оказалось дефицитным тогда товаром и разошлось быстро.

Так мы поняли, что Толчок существует не зря. Толик Тит заимел знакомство в какой-то радиомастерской, и ему «задешево» отдавали замененные после ремонта радиоприемников силовые трансформаторы и все, что для них не представляло интереса. Какое-то время мы торговали этим хламом.

На «толчке» никогда не продавали новых радиодеталей, их не было, а старые — они и есть старые, претензий не было.

Материальное положение наших мам, было таким, как говорили в Одессе — врагу не пожелаешь. И когда нам удавалось заработать хоть какие копейки, то и это была реальная помощь.

Толчок находился не улице Средней, затем он был перенесен и размещался недалеко от 2-го Еврейского кладбища.

К рынку можно было добраться пешком с любого конца города. Даже если и удавалось в большой толчее доехать на трамвае № 15 до ул. Косвенной, то разница с перемещением на своих двоих во времени ощущалась незначительно. Кроме того, трамваи ходили нечасто. По воскресеньям это был самый оживленный из всех базаров. Там можно было купить все, что когда-либо выпускалось нашей, и не только нашей промышленностью.

Продавцы раскладывали на земле, предварительно расстелив газету, серебряные царские или советские, 1924 года выпуска, рубли и полтинники, почтовые марки, гашеные и негашеные, видимо, имевшие вполне реальную ценность, но продавалось всё это за копейки. Было просто непонятно, как все это сохранилось в период оккупации, да еще в таких количествах.

Там же, на земле, лежали предметы старины: подсвечники, иконы, а рядом продавались швейные машинки и запчасти к ним. Слева от входа размещались продавцы патефонов, грампластинок, радиодеталей, трофейных и довоенных радиоприемников и радиол. В центре «толчка» на руках носили верхнюю одежду, обувь, новое белье. Вдоль заборов стояли продавцы велосипедов и запчастей к ним. Чаше всего ценой была в прямом смысле стоимость куска хлеба.

Отдельной группой стояли продавцы запрещенных тогда пластинок Петра Лещенко и блатных записей вроде «Гоп са Смыком». Однажды я купил пластинку, перепрессованную из речи Сталина на каком-то партсъезде. На ней была записана пара песен Лещенко.

Можно было купить никому не нужные пластинки с речами вождей, или пластинки с наклейками «Columbia», гласящими о том, что на них записана хорошая музыка, но с теми же речами вождей.

Несколько позже появились в больших количествах музыкальные записи из модных тогда кинофильмов, блатные песни — на рентгеновских пленках (на «костях» или «ребрах»). Покупатели, «особенно понравившиеся» продавцам, могли получить вместо облюбованной ими пластинки долгое шипение, за которым следовал краткая речь: «вы хотите музыку — хер вам, а не музыка!». Качество записи «на костях» было крайне низким, срок службы такой пластинки был недолог.

Однажды, после удачной продажи какого-то хлама мы с Толиком Титом ходили по рядам Толчка и искали редкие почтовые марки. Я обратил внимание на красивую, но изрядно поцарапанную грампластинку дореволюционного одесского производства. Продавала ее старенькая одесситка очень дешево, и я рискнул купить «одесское чудо», как охарактеризовала пластинку старушка.

Пожилые одесситы рассказывали, что до революции в Одессе был еврейский театр, он располагался на Греческой, чуть ближе к Преображенской относительно Русского театра. Возможно, кто-то из артистов под псевдонимом Бим-Бом (так значился исполнитель) пользовался особой популярностью слушателей и сделал эту запись.

Мою пластинку мы принесли домой к Толику, чтобы прослушать. Она оказалось очень заигранной, но разобрать слова и мелодию было можно. Раньше я хорошо помнил обе песни, а сейчас отчасти забыл протяжный романс, но зато вспомнил разухабистую песню в темпе фокстрота и веселые слова незатейливой мелодии шансонье. Музыка запоминалась лучше слов. Романс начинался грустно, так же печально и заканчивался: