Записки отчаяния

Плед оказался не нужен. Эта ночь была не такой холодной, как предыдущие. Но ветер иногда посвистывал, пробегая по ушам и спине мелкой дрожью. Шум волн заглушал мои мысли. Еще пол бутылки дешевого Сира Эдвардтса должны были впитаться в меня и раствориться в мутном опьянении. Спешить было некуда, еще целая ночь впереди. Ночь, за время которой можно перевернуть мир или не успеть и моргнуть дважды. На это все мне было как-то наплевать. Я сделал еще пару глотков и прилег на спину, ощущая каждый неудобный камень гальки. Звездное небо раскинулось передо мной во всей своей таинственной красоте. По радио передавали утром, что ночью можно наблюдать метеоритный дождь. Я как раз вспомнил об этой новости, как заметил один из метеоритов, который нам приятнее представлять в образе падающей звезды, чтобы загадать желание. Улыбка появилась на моем лице. Я не знал, что загадать. Пока я думал пролетел еще один метеорит, оставляя за собой светлый след, который не остался на небе уже в следующее мгновение. И этот след выразился в моем желании. «Пускай у всех все будет хорошо. И все будут счастливы» – сказал я еле слышно. Это скорее два желания. Но я ведь увидел две падающих звезды. Море мерно шумело своим прибоем; ветер несильными порывами придавал мне ощущение течения жизни и времени; а старый малый буревестник снова прилетел, и сел на небольшую возвышенность. Он был явно пунктуальнее меня. Очередную ночь он проводит в моей компании. Или я в его? Это не имело значения. Он всегда присаживался на одно и то же место. Никогда не подходил ко мне ближе. Это был явно очень деликатный малый буревестник, который уважал свое пространство и мое. И мы не мешали друг другу. Мне было интересно наблюдать за звездами. А он отчаянно вглядывался вдаль, за морской горизонт, где море и небо сливались в полную тьму. Возможно, он думал о своем доме. Об острове Мэн, вблизи Великой Британии, откуда этот вид родом. Когда горизонт стал проглядываться, а небо начинало прятать звезды, я вставал и собирался уходить. А буревестник, не повернув ко мне головы, взлетел, и паря над маленькими волнами, обозревал возможные направления своего путешествия. Быть может, мои желания сбудутся, и все будут счастливы. Включая и этого малого буревестника.

                        ***

Грузная туча нависла над Нью-Йорком, угрожая пролиться сильным дождем. Все сбережения Джона давно иссякли. К тридцати пяти годам он успел сделать многое и побывать в разных местах. Он даже играл на бирже, где заметил в себе смелость, а так же удачу. Работал и в издательстве Лос Анджелеса, где подбирал на улицах самых талантливых писак, и создавал им имя и репутацию издательству. За мелкие кражи и спекуляции успел и посидеть за решеткой. И это стало последней каплей разрыва отношений с его другом детства. По истечению срока, Джон работал на стройках, на лесопилке в Брайтоне, и уборщиком в психиатрической больнице Норвича. Но везде его увольняли. Однажды, очередной его начальник, сказал, что у Джона самые ужасные мандиблы. Джон только рассмеялся, и взял себе на вооружение эти слова, и временами подбадривал себя ими, посмеиваясь своим грудным басом. Джон был не из тех людей, кто будет чувствовать на себе вину. Это был настоящий волк-одиночка. Но несмотря на это он тянулся к прошлому. И сам не знал почему и зачем. Небо над его головой разразилось громом. Затем мелькнула молния, снова ударил гром с оглушительным ревом, и небо прорвалось проливным дождем. Джон долго ждал этот осенний дождь. Его серый плащ стал на тон темнее от дождевой воды, а волосы от влажности вились и липли на лицо. Недавно Джон познакомился с творчеством и полностью поддался сублимации. Когда он рисовал, все для него переставало иметь значение. Джон ощущал себя перерожденным. Он будто возносится сердцем на чердаки домов и наблюдает за движением внизу заземленных людей. Это сравнение Бальзака так понравилось Джону, что он решил нарисовать свое видение этих слов. Когда он рисовал картину, то время от времени посматривал в окно пятого этажа на людей, идущих внизу. Тогда тоже шли дожди, целую неделю. А Джон вдохновлялся, смотря на людей; смеялся, вспоминая слова начальника; и рисовал то, что являлось для него целой эпохой его чувств, где сердце не имело границ и всегда билось в такт морского прибоя. А теперь он шёл под дождём в центре Нью-Йорка. За ним наблюдали завсегдатаи кофеен со скопидомским любопытством, и за тем, как в руках Джона расплываются краски его картины, превращая его произведение в magnum opus.

                        ***