Записки отшельника

Кто-то, чуть ли не Шопенгауэр, где-то уподобляет великих людей тем деревянным изваяниям, которыми в старину украшали носы кораблей. Когда дикие жители каких-нибудь дальних островов видели подходящий впервые к их берегам европейский корабль, то они принимали это деревянное изображение за божество, влекущее за собой судно своей собственной силой. Это уподобление, в простоте своей, слишком преувеличено. Изваяние на носу само ничего не делает. Замечательных деятелей вернее уподобить капитану или рулевому на том же корабле. Они действуют, они направляют корабль, и между ними встречаются люди разных врожденных способностей и разного полуневольного опыта; они, конечно, в основаниях своих действий не свободны; деятельность их обусловлена и ограничена как внешними обстоятельствами — погодой, течениями, свойствами воды и воздуха, законами гидростатики и т. п., так и оттенками собственного характера, законами личного духа — разными степенями смелости, навыка, ума, осторожности и т. д.

Уподобление, говорю я, верно по идее, но оно слишком уже просто и грубо. Великие люди остаются во всяком случае великими; замечательные во всяком случае замечательны; без исторической вменяемости невозможен исторический суд; нельзя же не заметить некоторой разницы между первым консулом Бонапарте и президентом Греви. Бонапарте более похож на капитана; а г. Греви более подходит к изваянию: но как тот, так и другой действительно произведения данной свыше эпохи и среды, роковым ходом развития определившейся. При общем поднятии духа необходим был гений — он явился; понадобился человек, скромный и не опасный для народа усталого, изверившегося, в самом себе разочарованного — отыскался г. Греви.

Замечу, кстати, великие или вообще замечательные люди бывали всегда двух родов: одни из них довели успешно до конца жизни своей свое главное, сознаваемое ими дело: другие под конец жизни видели крушение своих надежд; но если они сознаваемой и главной цели своей не достигли или обманулись в ней, след их в истории все-таки не изгладился, и плоды их могучей деятельности все-таки вечны, хотя плоды эти вышли не совсем те или даже совсем не те, о которых эти замечательные деятели мечтали.

Август римский, святой Константин, Петр I, Фридрих II, Елизавета английская, оба Питты, Вашингтон, Ришелье — вот люди, которые скончались, не видя крушения своих надежд; Александр Македонский, умирая, сам раздробил свое великое, но эфемерное царство. Оба Наполеоны не только были низвергнуты сами, но и успели видеть ниспровержение тех порядков, которые они завели. Над усилиями Суллы, Брута и Помпея история насмеялась, и монархическая демократизация Рима, вопреки их подвигам и жертвам, продолжалась безостановочно.

Ни М. Аврелий, ни Диоклетиан уже не могли спасти старого Рима; нужен был Рим новый, христианский, и, с утверждением этого нового Рима, Константин благополучно соединил свое имя. Вот разница.

Недалеко уже то будущее, которое покажет всем, какого разряда человек князь Бисмарк; на кого он больше похож судьбой своей: на Фридриха II, который скончался, поладив и с Россией, и с Австрией, на лаврах, ничем не смятых; или на одного из Бонапартов, начавших деятельность победами и окончивших ее жестокими поражениями. На лорда Чатама, начавшего жизнь свою при возрастающем величии Англии и окончившего ее среди того же величия; или на Меттерниха, дожившего до печальной катастрофы 1848 года, после которой Австрия уже не та felix Austria, что была прежде — и безвозвратно не та!

Для меня, похвалюсь, ясно даже и то, что может сохранить если не силу самой Германии очень надолго, то, по крайней мере, личную славу стареющего канцлера незапятнанной, и то, что может и эту славу мгновенно омрачить навеки, и самую силу Германии сокрушить надолго. Сохранить все это может явное содействие русским целям на Востоке (хотя бы и с ограничением); погубить все это может, конечно, не война с одной выдохшейся Францией, а вооруженное сопротивление славянскому развитию; ибо, повторяю, слишком трудно предположить, чтобы при подобном нападении на Россию французы остались бы нейтральными.

Так называемое "национальное", а, по-моему, племенное политическое движение по существу своему везде есть движение революционное, разрушительное и для побежденных, и для победителей одинаково; культурно к тому же в современных своих последствиях это движение совершенно бесплодно, ибо оно и освобождающихся и освобождающих, и побеждающих и побеждаемых одинаково демократизирует, одинаково опошляет и принижает, делая всех с каждым часом, с каждым годом друг на друга более похожими в нравах, учреждениях и вкусах, всех все более и более приближает к какому-то отрицательному общему типу среднего европейца.