Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

Недавно зашел к одному известному профессору-пушкинисту. Собственно говоря, знаком я не с ним, а с его женой; встречал ее в Наркомпросе, болтаем с ней о политике; она знает мою биографию и немножко воображает, что я – знаток международной политики, что не так уж неверно.

Дело под вечер; только что прослушали вечернюю передачу Совинформбюро; сводка плохая; настроение – en conséquence[661]. В комнате – седоволосый и седобородый проф<ессор> Ц<явловский>, его жена – с кротким, чуть-чуть уныло-ироническим выражением лица. Когда-то она была, наверное, красива; теперь поблекла, но сохранила некое обаяние доброты сердца. Он и она – типичные дореволюционные интеллигенты, перестроившиеся окончательно на новый лад, но сохранившие прежние привычки, manières de parler[662], какие-то повадки прошлого. Кроме того, сидят племянник – красноармеец и племянница – сотрудница местной областной газеты. Красноармеец – молодой, чуть застенчивый, улыбающийся человек. Мадемуазель – вспыльчивая брюнетка. Разговор – скользкий. Все, кроме красноармейца, настроены оппозиционно. Хотя, вернее, это типично интеллигентская фронда. Особенно кипятится молодая девушка. Она несдержанна на язык и клеймит колхозную систему. «Я была в районе, я видела, я знаю, что это такое…» Они с красноармейцем пикируются; она защищает частную собственность: «изначальное» и т. д. Он – «правоверен». Родственники посмеиваются над ее агрессивностью, но в душе согласны; советуют закрыть окно. Разговор неизбежно переключается на thème du jour[663]: Второй фронт. Потоки высказываний, предположений, стратегических данных; в общем, все сходятся на том, чтобы клеймить англичан за бездействие, и разделяют убеждение (прежнее) И<осифа> С<талина> о «загребании жара чужими руками». Профессор и его жена, племянник и племянница плавают, явно плавают в море относительности; подобные «военно-принципиальные» разговоры неизбежно приводят в тупик. Дело в том, что совсем открыто никто не высказывается, и даже если высказываются, то опять-таки приходят в тупик, к неизбежному выводу: «Мы ничего не знаем, все впереди». Но какого черта было так долго говорить, обсуждать положение, кипятиться и волноваться, чтобы прийти к этому выводу? Мне кажется, что этот пессимистический исход, этот вынужденный фатализм, этот тупик напрашивался сам собой с самого начала; с самого начала можно было произнести этот вывод, не прибегая к длинным рассуждениям. Мне все это напоминает басню Фенелона о Pyrrhus. Я это высказываю; все смущены и удивлены. Ясно, что надо было просто поговорить, хотя знаешь, что из этого ничего не выйдет плодотворного. Иными словами: да, мы знаем, что можно было сразу сказать, что мы ничего не знаем и не можем знать, что у нас нет данных, что мы можем только ждать событий, но для чего же мы собрались здесь; о чем говорить? Отчасти они правы, но как это несерьезно! Другое дело – салонный французский блестящий разговор, искупающий свою бессмысленность, бесцельность, бесплодность и бессодержательность своей формой, переливами языка, блеском парадоксов и анекдотов. Но здесь все говорят искренне, кипятятся – в который раз! – как настоящие дети. Нелюбовь к четкости слова, к скупости в пользовании им, рыхлость, неопределенность; – passer le temps, causant de choses importantes, tout en sachant l’inutilité de pareilles conversations – et c’est tout[664].

Приходят два поэта: Павел А<нтокольский> и Владимир Л<уговской>. Павел А. – маленький, черноглазый, с обезьяньим лицом, живой человек. Владимир Л. – человек высокого роста, ходит с палкой, прекрасно одевается; густые брови, великолепная шевелюра, regard léonin[665]; курит трубку. Англофил, говорит медленно. Говорят, что он – дворянин, и называют какую-то знатную фамилию; en tout cas il en a tout l’air[666]. От него пахнет водкой. Все писатели пьют. В разных дозах, но скорее мало, чем совсем нет, скорее много, чем мало et ainsi de suite[667]. Пьют Толстой и Погодин, Луговской и Антокольский, Ахматова и Городецкий, пьют все. В.Л. рассказывает, как он побил человека, кричавшего «бей жидов», причем Павел А. будто бы это видел. Павел А. неуверенно поддакивает. Постепенно центр тяжести разговора переходит к двум писателям. Как большинство из своих собратьев, когда они соберутся вместе, они начинают говорить о недалеком довоенном прошлом. У этих двух в воспоминаниях явно перевешивает тоска по выпитому и съеденному. Все они ездили на съезды в республики, где их угощали; сколько выпито и съедено! Мне смешно. Представляю себе, как бы матернулся рабочий или крестьянин, слушая описание выпивок и пиров этих «паразитов» (обязательно бы так выразился!).