Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

Вчера и сегодня в парке им. Пушкина (в Старом городе) организованы «грандиозные гуляния». Весь сбор – в фонд помощи эвакуированным детям. В комиссию по организации этих гуляний (привлечение артистов и т. п.) входят «дамы-сливки» Толстая, Иванова, Абдурахманова. Толстая, помню, говорила о неразберихе и кутерьме и порхала от одних к другим – днями – для организации всего этого дела. Вчера по просьбе Радзинской (делегированной бригадиршей всех дежурных в парке) дежурил у ворот парка. Etaient censées[673] дежурить также и многим другим дамам, но они выполняли чисто декоративную функцию. Я – modeste![674] – дежурил лучше всех. Все заключалось в том, чтобы не пропускать никого без билетов и по блату. Вся соль этого гуляния в том, что можно купить по дешевке разных продуктов. Это-то и должно всех привлечь и набрать деньги для детей. Это-то и привлекает народ. Делается же это в Старом городе потому, что узбеки в своей массе гораздо богаче русских, жадны на продукты и могут свободно тратить деньги, CQFD[675]. Усевшись на главных воротах входа, маленький узбекский оркестр начинает протяжно какофонить, завлекая прохожих. Я усмехаюсь: совсем сидят они, как на верху мечети. Раньше завлекали на молитву, теперь – на гуляние. Marrant![676] Я должен никого не пропускать без билетов и пропусков, но эта музыка настолько взвинчивает нервы, настолько влияет на всех, что я теряюсь, а посетители, обезумев коллективным помешательством, прут вперед с выпученными глазами. Вообще я часто наблюдаю, как толпа легко подвергаема самому настоящему помешательству, и понимаю, как могут воевать армии, понимаю штурм, и героизм, и штыковые атаки. Я сам в толпе теряю волю. До черта влияет скопление. В толпе становишься безвольным идиотом – боишься, радуешься, теряешь равновесие. Коллективная душа… Да, если хотите, но невысокого качества. Большинство дам, привлеченных комиссией помощи эвакуированным детям, приехали в парк для закупок пирожков, винограда, коврижки, булок. О детях никто и не знает, и не помнит. Но хоть деньги идут им. «Тугие на подъем» артисты хотят, чтобы им возможно больше платили, а устроители – ибо деньги должны идти на детей возможно больше – хотят платить возможно меньше. D’où[677] – «конфликт» (как любят выражаться наши учебники по истории литературы). Поражает количество инвалидов. Инвалиды – проблема. 99 % получают спецснабжение и спекулируют получаемым всюду – на базарах и улицах. Все инвалиды пьют. Очень много разложившихся военных – преимущественно из раненых или вернувшихся с фронтов из комсостава. Поражает огромное количество вульгарных «подруг» командиров. Проституция во Франции изящнее все-таки. Узбекская публика симпатичнее русской. Пьяные узбеки симпатичнее пьяных русских. Пьяный русский обязательно полезет драться, а узбек ограничится горланством. И уж конечно, le mauvais exemple[678] водки, пьянства исходит от русских. Нищие, хулиганы и темные элементы в Ташкенте – почти поголовно русские, армяне, евреи, а узбеки – почти совсем нет, или уж заразившиеся от вышеупомянутых. Узбеки – преимущественно торгово-земледельческий народ. На заводы идет сравнительно мало; много – в театры и оркестры. Конечно, в такой парк девушке нельзя пойти одной. Да и, в сущности, делать там – кроме жратвы и питья – абсолютно нечего. Галдеж, а выступления – низкокачественны (узбеки, конечно, поражаются жиденькими фейерверками). Я не имею понятия о том, как было раньше в Ташкенте, но развлекаться здесь средне-культурному человеку негде. Есть кино, есть театры. Есть парки. Театры дороговаты и утомительны. Дансингов, cabarets, boîtes de nuit[679] абсолютно нет. Ходить танцевать в парки считается – для людей, достигших некоторого культурного или материального уровня, – mauvais ton[680]. Там публика самая разношерстная, и тереться в ней не представляет никакого интереса. Все боятся поздней ночи; одна из постоянных, неизменных тем разговоров – ночные грабежи и убийства, чрезвычайно частые в Ташкенте. Итак, остаются только театры и кино. Зимой – концерты. В Москве часто устраивались вечеринки – танцы на дому у знакомых; иногда с выпивкой, иногда – без. Но в Ташкенте это не распространено в связи, очевидно, с трудностями материально-бытового порядка: и негде, и не на что. В Ташкенте, в связи с эвакуацией, живет явно чересчур большое количество народа. Улицы с утра до вечера полны людьми. Негде погулять одному, всюду скопления народа, как retour de manifestation du temps du Front Popu[681]. Раньше, начинает казаться, люди меньше покупали. Теперь все, страшась голода, спешат объесться – «что завтра будет», а потом ходят голодные и без денег. Никакой регулярной жизни. Впрочем, русские регулярностью не отличались никогда, а теперь особенно. Международно-политическое положение настолько запутано и непонятно, что все спешат насладиться, чем можно. Оттого так полны базары, оттого так полны театры и кино, оттого так безудержно пьют. Пили и раньше, но все-таки не в таких массовых размерах. Молодежь раскололась на два больших лагеря: одни соглашаются терпеть лишения и учиться или учиться и кое-как подрабатывать, другие – идут на завод и в армию, махнув рукой на образование и стремясь, аu détriment de leur avenir[682], к легкой наживе именно сейчас – «завтра могут мобилизовать», а на заводе, постаравшись, можно вышибить неплохую деньгу, а потом «гулять» и пить. Кроме того, для русских силачей легко дается физическая работа. И не надо думать – а это весьма существенно для большинства. Вопрос женщин. Нормального образованного человека поразит в Ташкенте чрезвычайная вульгарность, примитивность женщин. Огромное большинство из них (я говорю о молодых) исключительно верно воспроизводит тип уличных девок. Любопытно, что ужасно редко встречаешь красивых. Или это тип крикливой, вульгарной работницы, или «мамзель», подыгрывающаяся под дешевенькую актрису и напоминающая проститутку низкого пошиба, с подведенными ресницами и ртом; или тип ученицы, близко соприкасающийся с предыдущим типом. Есть тип девушки-мещанки, некрасивой, refoulée[683], работящей; из таких иногда выходят агрономши или наркомпросовки. Есть тип студентки, порой пренебрегающей своей внешностью, ушедшей в чертежи, книги, общественную работу. Женская молодежь, à des exclusions très rares[684], исключительно непривлекательна. Женщины лет 25–30 – уже лучше; среди них встречаются ничего себе. Но это тоже очень редко. Вообще народ очень, очень уродлив. Лучше, оригинальнее узбечки: изящнее, лучше одеваются. Но им, конечно, очень недостает культуры; они часто грубы и крикливы. Ташкент – царство дисгармонии.