Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

Солнце закрыто тучами, дорога серая, трава поникшая. Замолкли птицы, и деревья бессильно склонились к земле.

Дорога серая, путь далекий… Я иду обратно.

Я иду обратно ― и все более и более углубляюсь в область неизведанного и непознанного, неожиданного и непонятного.

Я тверд и слаб, я человек.

В этой области ни солнца, ни неба, ни птиц.

Я все глубже проваливаюсь в пустоты мрака.

Я брожу по темным скалам, я плаваю в подземном море, я задыхаюсь. Но я говорю себе:

– Плыви дальше, иди глубже. Не смейся и не плачь.

Ибо силы нужны и бодрость и мужество.

Чтобы понять и принять

– и простить –

самого себя.

Февраль 1944 г.

Литературный институт ССП СССР

Студент 1-го курса Георгий Эфрон

Творческие работы

Маленькое объяснение

Несколько предварительных слов о сдаваемом.

Прежде всего я скорее переводчик, чем прозаик. Писать прозу для меня не так «внутренне обязательно», как переводить.

Сдаю здесь в качестве т. н. «творческих работ» две вещи, носящие для меня фрагментарный характер. Они мне ценны и нужны как вклад во что-то бо́льшее; не сомневаюсь, что их самостоятельно-художественное значение очень низко.

Они ― только часть моего «диапазона», они ― не случайны, но односторонни.

Короче говоря и одним словом ― je le donne pour ce que ça vaut[687].

P.S.

Из готовых работ у меня есть еще сказка и два перевода с французского яз<ыка>. Не даю их, потому что еще не успел переписать набело.

Однажды осенью Рассказ

1

В парк входили через распахнутые чугунные ворота. В будке на стуле сидел сторож и читал газету.

На площади перед парком торговка мороженым засыпала над своим лотком. Из ресторана не доносилось ни звука, и даже автомобили ехали как-то вяло в эти послеполуденные часы сентябрьского дня.

Этот день выдался истинно-парижским; погода не была ни холодной, ни жаркой ― она придерживалась разумного нейтралитета. В такие дни хорошо гулять по парижским пригородам, по так называемой «банлье».

В Медоне у меня жили знакомые, и утром я выехал из Парижа на электричке с расчетом зайти к ним и провести некоторое время в их обществе. Когда я приехал, то оказалось, что мои медонские знакомые как раз в это утро укатили в Париж, и планы мои рушились.

Возвращаться в Париж мне не хотелось; для дел время все равно было потеряно, и я решил пойти прогуляться, как говорят, куда глаза глядят. Я поднялся по круто идущей вверх улице и увидел ресторанчик на углу площади, от которой идет дорога в Бельвю. Пообедав, я пошел в медонский парк.

Парк разбит на этажи. Первый из них, где расположены зеленые лужайки и бассейны с фонтанами, сообщается с медонским лесом, где некогда охотился Людовик XIV. Второй этаж, на который поднимаются посредством широких, в версальском стиле, каменных лестниц, почти целиком занят двумя аллеями, усаженными каштановыми деревьями, которые образуют над ними тенистый свод. Идя направо по гулкой железной лестнице в глубь парка, попадаешь в другой, кламарский лес.

Было тихо. В воздухе мерно жужжал самолет. Миновав древние бретонские менгиры ― огромные камни, по которым я в детстве любил лазать, ― я пошел по аллее вдоль каменной балюстрады. Я люблю парк именно таким, каким он бывает осенью, когда падают листья деревьев и можно спокойно вдыхать сырой запах трав и земли. Изредка промелькнет чей-нибудь силуэт, и кажется, что вот всю жизнь свою так и провел бы здесь, без забот и тягот, просто гуляя под тенью каштановых деревьев.

В парке никого не было, и лишь изредка попадавшиеся под ногами окурки или обрывки газет позволяли заключить, что здесь вообще кто-либо бывал.

Я шел неспешно, держа в одной руке шляпу, а другой помахивая тростью. Я ни о чем не думал, только впитывал в себя свежий, хороший воздух и наслаждался тишиной.

Мне захотелось покурить. Я набил мою трубку превосходным табаком ― виргинским ― и увидел, что забыл спички до́ма.

Мое мечтательное настроение сразу спáло. Что за чорт, подумал я, ― трубку и табак взял, а спички оставил на столе! Вот глупо! Я сел на ближайшую скамейку, положил ногу на ногу, плюнул и стал озираться по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь, кто бы курил. Но парк, казалось, был пуст, и никто не появлялся.

Я сидел, повернувшись в сторону конца парка. Обернувшись, я с неудовольствием заметил, что позади меня, оперевшись о балюстраду, стоял человек. Всегда неприятно быть в некотором роде застигнутым врасплох, ― а этот человек был здесь, вероятно, давно. Я чувствовал себя обнаженным; мое одиночество оказалось фиктивным.

2

Человек, заметивший, что я его увидел, выпрямился, ― и тут я приметил, что он держит в руке зажженную папиросу. Я мигом вскочил и сказал:

– Э, мсье! Позвольте закурить.

Человек приблизил к моей трубке свою папиросу. Я закурил и с наслаждением пустил клуб пахучего дыма. Незнакомец поморщился.

– Тьфу! ― сказал он.

Я удивился.

– Как? Ведь это же превосходный виргинский табак!

– Да, мсье, ― ответил он мне. ― Но он не воняет.