Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

Поженившись, мы предаемся сначала наслаждениям медового месяца, потом устраиваем так называемое «маленькое гнездо», причем начинаются первые стычки с жениной родней. Постепенно мы втягиваемся в семейную жизнь; рождаются дети, периодически возникают ссоры и примирения, и в один прекрасный день мы, еще недавно столь молодые, вдруг начинаем вспоминать о былом и утешаться за террасами кафе. И еще хорошо, мсье, если ваша жена лишена темперамента и не обманывает вас с вашим лучшим другом, или делает это настолько осторожно, что вы ничего не замечаете. А не то ― вы начинаете познавать муки ревности и живете, так сказать, на иголках.

И хорошо еще, если вы ладите с вашей тещей и она вам не угрожает отнять принадлежащий ей буфет стиля Louis XV, украшающий столовую и подаренный в день свадьбы.

Такова реальность, мсье. Такова жизнь. А то, что вы зовете «любовью», вы либо вычитали из книг, либо это действительно когда-то было, в те времена, когда люди не были такими мелкими мещанами, какими они являются сейчас, хотя я лично склонен полагать, что люди всегда были плохими сообразно эпохе.

4

Между тем, мы давно вышли из парка и шли уже по медонскому лесу. Прошедши вдоль пруда, мы зашли в закусочную, которая помещается на его северном берегу. Деревянные столы, деревянные скамейки. Закусочная пуста, будний день и неурочный час.

Мы сосредоточили свое внимание на Синзано[688] со льдом и некоторое время сидели молча. Слабо чирикали птицы в деревьях. Хозяин читал вслух газеты какой-то девушке в зеленом пальто, ― а мы сидели и пили. Потом человек в котелке заказал яичницу с салом, долго и презрительно ел ее, закусил сыром бри и выпил полбутылки красного.

Накопивши, по-видимому, новые силы, он вновь закурил одну из своих отвратительных папирос, и сквозь клубы зловонного дыма стал доноситься его спокойный, чуть скрипучий голос.

– Когда-то, в молодости, я голодал. Это происходило не в результате моей инертности или нежелания работать, а в силу социально-экономических обстоятельств, сложившихся для меня неблагоприятно. В то время, надо вам сказать, мсье, я был студентом и жил в Латинском Квартале. Это, быть может, было романтично, но я не знаю ничего печальнее и мучительнее, чем романтика пустого желудка. Я жил мечтой о хорошем обеде, а ведь я не могу считать себя ограниченным человеком. Но это время миновало, мне повезло, и я быстро перестал понимать, как это я так мог действительно придавать столь большое значение пище. И с тех пор я стал презирать себя, мсье. И не только себя. Я увидел на своем собственном примере, как все преходяще и как мало постоянных величин в нашей жизни. Я увидел, что жизнь ничему не учит нас; она лишь бросает нас из Харибды в Сциллу! Мы силимся объяснить жизнь, придумываем для этого словари и категории, рамки и методы, ― но вся трагедия заключается в том, что тому, у кого зоркий глаз и точный ум, не может быть не ясно, что жизнь всегда выше нашего понимания; она всегда опрокидывает наши расчеты и ставит нас в тупик. Единственно разумный вывод, который можно сделать, совершенно трезво рассмотрев фазы, условия человеческой жизни, ее специфику, это то, что лучше вообще не существовать. Но в нас с самого рождения заложен инстинкт, властно приказывающий нам жить во что бы то ни стало. И мы продолжаем двигаться по поверхности нашей планеты, подчиняясь этому инстинкту.

– Мрачно, мрачно, ― сказал я. ― А дружба, мсье? Что вы думаете о дружбе? неужели у вас никогда в жизни не было друзей? Неужели вы мне скажете, что дружба не существует?

Человек в котелке стряхнул пепел со своей папиросы и проговорил: