Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

Вырастайте умными и ловкими, пишите повести и стихи хотя бы для того, чтобы о них забыли, спорьте о великих проблемах литературы и философии, если только у вас язык еще не отвалился от всех ваших предыдущих споров! ― И умирайте с таким чувством, будто вы одни ― гении, ― а все прочие ― мошкара.

Любитесь и множьтесь, друзья мои! Ибо пока будет существовать наша земля, пока она не лопнет или не рассыпется в прах, вы ничего лучше сделать, пожалуй, не сумеете и не сможете…

Мир вам ― и чорт с вами».

– Вот каково́ будет мое завещание. Думаю, что оно не удовлетворит искателей посмертных кладов.

Между тем, была уже ночь. Автобус подкатил бесшумно. Он был приятно пуст, ― и когда мы уселись около широких окон и ощутили, что едем, то мне показалось, что автобус был подан специально для нас и мы исполняем некий обряд, двигаясь вместе с этой пустотой освещенной коробкой сквозь тьму, прорезая ночное пространство.

Автобус громыхал по гулкой мостовой пригородов, и мы подскакивали на своих сиденьях; постепенно начал набираться народ, и вот уже не было свободных мест, и автобус ехал медленнее.

Но вот он внезапно напряг свои моторные силы и понесся во весь опор по широкой улице.

Я выглянул в открытое окно. Пахнуло бензином. Розовое зарево поднималось над чернотой ночи, пронизанной бесчисленным множеством светящихся мерцавших точек. Это был Париж.

Через две минуты мы были на улице.

– Мне идти по Вожирару, ― сказал человек в котелке.

– А мне надо на метро к Монпарнасу, ― сказал я и приподнял шляпу. ― Было очень приятно познакомиться с Вами.

– Возможно, когда-нибудь увидимся еще, ― ответил он.

Я понял, что он не хотел, чтобы наше знакомство продлилось дольше, чем короткий осенний день.

Я вспомнил о том, что он говорил о дружбе: «…А дружба ― это самое человеческое чувство»…

– Вполне вероятно, ― сказал я. ― До свидания.

– Прощайте, мсье.

И он быстро пошел к улице Вожирар, пересекая идущий вниз широкий проспект, по которому мчались автомобили.

Меня обдало струей горячего воздуха, и я стал лишь частицей людского потока, которую быстро поглотила каменная глотка метро.

Декабрь 1943 г.

― январь 1944 г.

Из записок парижанина

1

Метрополитен не стерпел, и – в который раз! ― его стошнило толпой, стремительно рвущейся наверх, к воздуху. Вместе с ней я очутился на поверхности земли. Даже не заметив, как я вышел из вагона, я взобрался по лестнице и машинально купил 6-ое издание «Пари-Суар».

Я вышел из метро на станции «Мэри́ д’Исси́» (Иссийская Мэрия). Станция помещается в бойком месте, на площади. Позади выхода из метро маленький сквер со множеством каштановых деревьев, направо проходит улица Феликса Фора, по которой раньше ездили трамваи, но теперь, когда они прекратили свое существование, по ней снуют зеленые автобусы, доставляющие вечером из Парижа целые легионы отработавших людей.

Магазины были переполнены; люди проголодались и шли, увешанные свертками с продуктами, и кассирша в мясной лавке не успевала даже попудриться. Кафе тоже были битком набиты посетителями: приближался час вечернего аперитива, после которого становится веселее, и который должен «протолкнуть» предстоящий обед. Впрочем, после обеда люди опять шли в кафе ― на этот раз аперитив должен был «помогать пищеварению», ― да и делать было нечего вечером. Некоторые уже начинали дуться в карты, другие довольствовались невинным домино, третьи поглядывали с вожделением на биллиард, предвкушая спортивно-виртуозные наслаждения.

На площади было шумно. Газетчики зычно выкрикивали: «Пари-Суар, Энтран, 6-ое издание!»; с ревом подкатывали автобусы к остановке; прохожие перекликались с разных тротуаров. Смутно и глухо гудело метро; автомобильные гудки раздавались повсюду; кричали и визжали мальчишки. В довершение всего, возвещая о конце смены, подавали свой голос сирены заводов Рено, Блока, Матфорда, расположенные неподалеку отсюда.

День подходил к концу. Солнце уже давно намеревалось исчезнуть совсем, но почему-то это ему не удавалось: садилось оно медленно-медленно, как будто жалело землю и не хотело лишать ее тепла и света. Последние рыжие тучи покрывали пятнами вечерней ржавчины стены домов, и порой, отражая лучи заходящего солнца, стекла какого-нибудь одинокого окна начинали блестеть очень ярко, нестерпимо для глаз. Я шел по тротуару улицы Фо́рта, круто поднимающейся вверх ― к Ванву и дальше, к Кламару.