Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

– М-да, солнце, конечно, шикарно… Ничего не скажешь: этот оранжевый полудиск, опускающийся за гребнями серых домов на фоне голубоватого неба, производит довольно эффектное впечатление… В детстве я думал, что солнце садится в конце света. Но впоследствии я узнал, что конца света не существует… Если бы я был живописцем или поэтом, то, быть может, зрелище заходящего солнца вдохновило бы меня, и я создал бы какое-нибудь этакое произведение!.. Но, увы, я не способен чересчур остро реагировать на явления природы. Ну, красиво бесспорно, но… Но что? Но, вероятно, просто предпочитают читать газету за стаканчиком Бирр’а, чем ломать себе голову над вопросом о том, почему я не могу восторгаться заходом солнца!..

Я шатался по городу весь день, устал порядком, и мысли мои как бы налезали одна на другую и легко соскальзывали одна с другой. Внешний мир представлялся мне сложной и нелепой, но довольно приятной декорацией.

Меня не подавляло, как это происходит почти всегда со мной, томящее ощущение пустоты, хотя улица, дома и люди и воспринимались мною как некий бессмысленный хаос, бесцельное нагромождение предметов. Но этот хаос не был враждебен; усталость притупила мою нервную восприимчивость, и я готов был принять и простить даже хаос, который вдруг стал домашним и привычным. Та бессвязность мыслей, которая происходила от невидения закономерности и целесообразности воспринимаемых мною событий и явлений и которая была мне тягостна как ненормальность, теперь не задевала во мне никаких болевых струн и казалась естественной и удобной. Как обычно, я вел с собой своего рода разговор, но на этот раз не удивлялся ему и не возмущался им.

– Большой четырехэтажный дом… Сидит консьержка на стуле у порога. Консьержка ― извечно комический персонаж во Франции… Но я помню, как в день 1-го мая шли консьержки во главе своего профсоюза и размахивали метлами как эмблемами… У окон дома ― зеленые ящички с какими-то растениями. По сточной трубе, наверху, пробирается кошка… Звуки граммофона: поет Тино Росси. Поет он хорошо. Почему его ругают сторонники «хорошего вкуса»? ― Потому что он очень популярен. Всегда найдутся люди, которые скажут: раз популярен ― то пошл. Это неверно. А, впрочем, он может быть, действительно пошл и у меня нет вкуса? Чорт его знает. Смешно, что есть клуб почитательниц таланта Тино Росси. Все «почитательницы», конечно, влюблены по уши в черноволосого корсиканца-певца. В этот клуб входят всякие приказчицы, белошвейки… Глупые девочки! Я себя не вижу в роли члена какого-нибудь «клуба Вивиан Романс» или «клуба Кэтрин Хэпбарн». Все-таки, мужчины до этого не дошли… Но они зато дошли до войны, удушливых газов… Предпочитаю клубы обожательниц. Значит, женщины ― лучше? Гм… Вряд ли. В молодости они все думают лишь о женихах, потом, женившись, занимаются только детьми, к старости портят жизнь этим самым детям и вяжут никому не нужные носки… Иногда изменяют мужу. Слишком редко, на мой взгляд. Ну, а мы? Мы тоже хороши: начинаем с публичного дома, потом падаем в объятья какой-нибудь дурочки, оказывающейся впоследствии назойливой домовитой наседкой, пьем, служим… хорошо еще, если не голосуем за кандидата «Республиканского Центра»!.. Кончаем тем, что лечимся от геморроя и пишем завещание… Зайти в кафе, что ли?

Улица, после подъема, который меня утомил, проходила через перекресток, в левом углу которого приютилось маленькое кафе. Я иногда, изредка, захожу сюда.

Под полотняным навесом даже не было столиков; зато была потуга к каким-то украшениям: зеленели около входной застекленной двери кустики, стояла кадка с пальмой. На перекрестке, в куче песка, игрались дети.

Я открыл дверь и вошел в кафе. Дверь противно заскрипела, когда я отворял, но закрылась бесшумно. Я сел за ближайший столик.

За цинковой стойкой, нагнувшись, стоял хозяин заведения. Он был толст, лыс и кругл, в подтяжках поверх рубашки с закатанными рукавами и в фартуке поверх брюк и рубашки. За ухом у него потухал окурок; левой рукой он подпирал, облокотившись, румяную щеку, а в правой держал карандаш и что-то писал. Губы его, под рыжими усиками, шевелились. Очевидно, он подсчитывал дневной доход. Когда я вошел, он тряхнул головой и выпучил на меня глаза. Увидев, что я хорошо одет, он тотчас же подбежал к столику, где я уселся и прошептал, улыбаясь:

– Что прикажете, мсье?

– Один Перно́.

– Хорошо, сейчас, мсье.

Я оглядывал помещение. Оно состояло из маленького зала. Налево от входа ― цинковая стойка с батареями бутылок вдоль стены, направо ― ряд столиков и стульев. По стенам ― рекламы аперитивов: Бирр, Синзано, Дюбоннэ, Сент-Рафаэль. В глубине зала, налево, маленький стол с протянутой поверх зеленого сукна поперечной сеткой: вероятно, стол для игры в пинг-понг. Продолговатые окна вдоль левой стены занавешены когда-то белыми занавесками. В углу, около двери, ведущую во внутренние комнаты, спит, скрючившись, фокс-терьер.