Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

И он махнул рукой с тем видом, какой бывает у преподавателя математики, увидевшего на черной доске окончательное доказательство… полного отсутствия математических способностей у мальчика-ученика.

Я никогда не считал себя гуманистом, но сто́ило мне посмотреть на безнадежно-презрительную мину моего собеседника, чтобы внезапно себя им почувствовать.

– Да, мсье, я гуманист, ― сказал я, ― и, признаться, не вижу, что же именно может оправдать ваше, по-видимому, крайне отрицательное отношение к этому направлению человеческих умов.

– А вот что, ― все так же спокойно ответил человек в котелке. ― Вот вы тут говорите о природе и о любви, о великих идеях и прочее. Как и в предыдущем вопросе, вы обнаруживаете ― вы меня простите, мсье, ― поразительное нежелание глядеть фактам в глаза. Вы, должно быть, живете в мире приятных иллюзий, мсье, с чем вас и поздравляю. Но это дьявольски несерьезно. Ну, скажите мне на милость: чего сто́ит на деле все то, что, по вашему мнению, составляет истинно-положительную сторону жизни?

– Вы, вероятно, хотите сказать, что все это сто́ит очень мало?

– И того меньше, ― сказал человек в котелке. ― Впрочем, будем говорить по порядку. Начнем… с чего же? Допустим, с любви. Как будто, ответственная тема, не правда ли?

– Н-да, ― пробормотал я.

– А дело плевое, дорогой мсье, и зря только, по-моему, об этой самой любви столько пишут и толкуют. А тем более, ничего такого, за что сто́ит бороться и чем надо восхищаться, любовь собою не представляет.

– Конкретнее, конкретнее.

Человек в котелке невозмутимо продолжал:

– Любовь, это прежде всего женщина плюс мужчина, так что именно о них мы и будем говорить. Конечно, некоторые предпочитают иметь дело с лицами своего же пола, но так как таких людей очень мало, то говорить о них мы не будем.

– Только ли из-за этого не следует о них говорить? ― спросил я. ― Разве понятие нравственности не играет здесь решающей роли?

– Нравственность! ― Человек в котелке иронически приподнял одновременно одно плечо и одну бровь. ― Я живу сорок пять лет на свете, мсье, но поверьте мне, что я до сих пор не понял, что такое нравственность.

– Тем хуже для вас, ― отпарировал я.

– …Или тем лучше. Даже рассуждая с вашей нравственной точки зрения, я не счел бы себя столь… ученым в этих вопросах, чтобы утверждать, что именно более нравственно: сходить с ума по плоскогрудым балеринам или увлекаться слюнявыми юнцами…

– Итак, о мужчине и женщине, ― продолжал он.

– Мы сейчас прослушаем пикантную диссертацию, ― любезно перебил я его. Но он даже не обратил на меня внимание. Он говорил очень убежденно и вполне серьезно. Я с ужасом подумал, что это, быть может, вполне нормальный человек.

– Все мы одинаковы, мсье, ― конечно, в основных чертах нашего существования. Все мы рождаемся среди мучений роженицы, все мы любим резвиться в детстве, а в юности бреем бороды, и все мы в конце концов отправляемся к праотцам. И все мы имеем дело, ― тут человек в котелке многозначительно поднял указательный палец правой руки, ― с женщиной. Поразительно, дорогой мсье, до чего последовательно человек повторяет жесты и поступки своих предков. И каждый думает, что он все делает по-другому, по-новому. Взять, к примеру, меня. Моя сентиментально-любовная биография типична и показательна для 99 % наших, ― тут он поморщился, ― добрых французов. Приблизительно годам к десяти, а то и раньше, благодаря нашему либеральному воспитанию, мы уже знаем абсолютно все, что можно знать о любви во всех ее проявлениях, от голубого романтического цветка до кнута мазохистов. Годам к 14–15-ти мы впервые совершаем паломничество в те дома, которые нашими предками стыдливо назывались домами терпимости (чуть ли не домами гуманности!), после чего мы хвастаем нашей возмужалостью в кругу товарищей, несмотря на то, что мы ничего не помним: выпитое вино, возвращаясь наружу тем путем, по которому оно шло первоначально, совершенно лишило нас способности что-либо удержать в нашей памяти.

Казалось бы, мы должны вырасти уникальными после всего этого? ― Нет, мсье, отнюдь нет. Обилие легких приключений, частое посещение дансингов, все это не мешает нам годам к 25–30 жениться, ― жениться, чтобы впоследствии горько жалеть об этом шаге, который уничтожил нашу свободу.

– Почему же мы женимся, все-таки? ― спросил я.

– Мы женимся потому, что нам надоедает ходить в грязных носках и есть в плохих ресторанчиках. Хотя при браке мы и думаем, что подпадаем под чары Жаннетты или Симоны, но в нас, в сущности, действует потребность комфорта, с годами все усиливающаяся.