Записки простодушного. Жизнь в Москве

Четверть века в трудах да заботах я,
Всё бегу, тороплюсь и спешу.
А как выдастся время свободное —
На погост погулять выхожу.
        Там, на кладбище, так спокойненько,
        Ни врагов, ни друзей не видать.
        Всё культурненько, всё пристойненько —
        Исключительная благодать.
Нам судьба уготована странная:

Беспокоимся ночью и днём,
И друг друга грызём на собраниях,
Надрываемся, горло дерём.
        А на кладбище, так спокойненько,
        Ни врагов, ни друзей не видать.
        Всё культурненько, всё пристойненько —
        Исключительная благодать.
Ах, семья моя, свора скандальная,
Ах, ты, пьяный, драчливый сосед,
Ты квартира моя коммунальная —

Днём и ночью покоя всё нет.
        А на кладбище, так спокойненько,
        Среди верб, тополей и берёз,
        Всё культурненько, всё пристойненько —
        И решён там квартирный вопрос.
Вот, к примеру, захочется выпить вам,
А вам выпить нигде не дают,
Всё стыдят да грозят вытрезвителем,
Да в нетрезвую душу плюют.

        А на кладбище, так спокойненько,
        От общественности вдалеке,
        Всё культурненько, всё пристойненько —
        И закусочка на бугорке.
                        <…>
Старики, я Шекспир по призванию,
Мне б «Гамлетов» писать бы, друзья.
Но от критики нету признания,
От милиции нету житья.
        А на кладбище, по традиции,

        Не слыхать никого, не видать,
        Нет ни критиков, ни милиции —
        Исключительная благодать.

Помню, как я, один из организаторов вечера, провожал Ножкина, успокаивал и ободрял его, не вполне довольного своим выступлением. (Видите, каков я, Санников? — «с Ножкиным на дружеской ноге»!).

Побывали в нашем Институте Александр Солженицын и Корней Чуковский, оставили записи устной речи в фонотеке Сектора современного русского языка. На всё это косо смотрели партийные власти.

Во второй половине 60-х на смену «хрущёвской оттепели» пришли «брежневские холода». Не все сотрудники Института русского языка смирились с «закручиванием гаек», с преследованием инакомыслящих, писали Генеральному секретарю КПСС, в Верховный Совет СССР, в КГБ письма протеста. Институт раскололся на две части — «подписанты» (и им сочувствующие) и люди, досадующие на нарушение ритма научной жизни.

В 1971-м за письма протеста, направленные в партийные и государственные органы, был уволен Михаил Викторович Панов. Призванный в армию в са́мом начале войны, сразу после окончания Московского пединститута, вступивший на фронте в партию, он всю войну командовал противотанковой батареей. Это были смертники, против них немцы, оберегая свои танки, бросали все силы. В одном из своих стихотворений, изданных после войны, Михаил Викторович описывает, как взбешённые немцы, взяв в плен артиллеристов, повесили их на дуле их же орудия, сжёгшего в том бою два немецких танка. У Панова была перебита кисть руки (писал левой), от грохота орудий было плохо со слухом, но какой был живой, деятельный, добрый, весёлый человек! Его хобби было искусство, сам писал стихи, а дело жизни — наука, филология. Замечательный учёный, автор многих книг и сотен статей по русскому языку и литературе, он был ещё и замечательный преподаватель. Как его любили студенты и аспиранты! На его яркие, вдохновенные лекции по русской литературе начала ХХ в. на филфаке МГУ сбега́лись студенты с других факультетов, приезжали москвичи, интересующиеся литературой. Панов был великолепным организатором науки. Заведующий Сектором современного русского языка, он был вдохновителем и руководителем фундаментального труда «Русский язык и советское общество» в 4 томах (М., 1968) и других исследований.

Панов был бессменным редактором институтской стенгазеты «Русист», где живо, с юмором освещалась жизнь Института. Запомнилась шутливая сценка, обыгрывающая фамилии сотрудников Института (автор, кажется, Алексей Леонтьев):