Читаем Записки простодушного. Жизнь в Москве полностью

Записки простодушного. Жизнь в Москве

И вот однажды приходит Николай. Ставит на стол бутылку: «Ну, что ж, поговорим напоследок. Крепко ты меня огорчил, привязался я к Маше… Ну да что? Дело мужское: известно — каждый за себя… Расстаёмся мы с ней, уходит в другую часть… Ну и хватит об этом. С тобой-то что делать? Не сегодня-завтра Заварзин вернётся. Расстрелом для тебя пахнет». Тут я вскипел: «Да знаю, не тяни резину, расстреляют меня! Тебе, наверно, приятно. Известно: труп врага всегда хорошо па́хнет!» Николай даже не обиделся: «Опять задираться? Ну, одна у тебя дорога, Никита, — к нам. Ведь бывшие офицеры, считай, все у нас, белых. Да вот и я, сам знаешь, — капитан. Скажу, что ты — мой друг, понял свою ошибку и переходишь на нашу сторону». — «Нет, говорю, Никола. Я не флюгер, крутиться не буду». На том и разошлись.

А вечером во время перевязки Маша суёт мне записку: «Завтра возвращается полковник. Расстреляют тебя! Беги!».

А как бежать-то? Слаб я ещё, а главное, слово дал, что не убегу. И начались колебания, прямо по Достоевскому. Я слово дал, но ведь я мог бы ещё принести столько пользы в борьбе с врагами трудового народа! И не скрою, решила эту достоевщину простая мысль: «Если не убегу, наверняка расстреляют!».

Ночь была удобная для побега — тёмная, дождик моросит. Но он-то, дождик этот, чуть меня и не погубил. Когда я выпрыгнул из окна (невысоко, первый этаж), я поскользнулся на мокрой траве и упал, и конечно — на раненую руку. От страшной боли потерял сознание. Очнулся от сырости и холода. Побрёл к своим. Пого́ни не было. Линия фронта за эти недели не изменилась, до наших — всего километра три. Но как же трудно дались мне эти километры! На подходе к селу, где стоял наш полк, меня окрикнул часовой: «Стой! Кто идёт? Пароль!». Я кричу: «Свой я, командир пулемётной роты Филимонов», и пошёл к нему. А парнишка (струсил наверно): «Пароль! Стой, стрелять буду!», и тут же выстрелил. Меткий был выстрел — навылет под левое плечо.

И вот сейчас — я у своих, у красных. Уже и писать вот могу, но по натянуто бодрому голосу врача вижу — не жилец я. Жаль. Жаль умирать от своей пули. А ещё больнее от терзаний душевных, от сознания, что я изменил данному честному слову, обманул старого друга.

И всё-таки я (удивительно!) оправился, и что ещё удивительнее, мы снова с ним встретились, с Николаем. Да только вот поменялись мы ролями. Я был тогда уже командиром полка, белые отступали на всех фронтах. Входят ко мне комиссар и кто-то незнакомый: «Товарищ командир! Вот какое дело. Задержали одного. Учитель, говорит! А больно уж походит на переодетого офицера. Может, шлёпнуть на всякий случай?». И вводят — Николая! Он в штатском, оборванный, синяк под глазом. Говорю своим: «Да отпустите! Видно, учителишка какой-то паршивый. Какую-нибудь географию-каллиграфию гимназисткам вдалбливает». Не соглашаются: «Не похож он на учителя, товарищ командир: выправочка, прямой, горбиться не умеет, да и при задержании брыкался. Здоровый, чёрт». — «Ну, ладно, поговорю я с ним. Поймём, что к чему. А вы пока идите».

Остались мы вдвоём. «Ну, что, говорю, Николай, опять встретились? Сейчас уж я постараюсь тебе помочь». — «Не нужна мне твоя помощь! Тебе себя спасать надо! Ты присяге, России изменил, офицерскую честь замарал. И дружбе нашей изменил. Ты мне честное слово давал, что не убежишь? Давал. И нарушил? Нарушил, меня подвёл. Бедняга! Как же ты жить-то будешь? Ну, радуйся, похоже, ваша взяла!.. Благодарите Махно, подсобил вам, в решающий момент дал нам подножку. Ну, потом и с ним подерётесь и между собой погрызётесь. Да не хочу я жить в вашей большевистской Совдепии!». И прежде, чем я успел ответить, громко крикнул в дверь: «Эй! Кто там! Сюда!» И вбежавшим опешившим штабным сказал с вежливым полупоклоном: «Позвольте представиться: русский офицер, капитан Николай Матвеев». Его увели. Он вышел, не оглянувшись. Скоро я услышал за окном выстрелы.

А я? Что я? Пил неделю до беспамятства…

* * *

На этом кончаются записки командира полка моей дивизии Никиты Филимонова. Он погиб в ноябре 1920-го в жестоких боях за Перекоп. Хороший был командир, но больно уж отчаянный, бросался под пули, будто смерти искал. Эти записки нашли среди его вещей. Они показались мне любопытными, но публиковать их я и не пытался: ни один журнал на это не пошёл бы. Гиблое дело. А вот сейчас, спустя годы, всё-таки попытаюсь: записки эти, думаю, представляют интерес, хотя всё это — дела давно минувших дней.

Бывший красногвардеец комдив В. Савельев.