Записки простодушного. Жизнь в Москве

Наши юнкера пели:

Смело мы в бой пойдём
        за Русь святую
И как один прольём
кровь молодую.

— вы переиначили:

Смело мы в бой пойдём
        за власть Советов
И как один умрём
в борьбе за это.

Поёте «Нам не нужно златого кумира», а на деле — обыски частных домов, изымание этого са́мого златого кумира — золота, драгоценностей! Сбежали люди от вас, рассказывали, что чекисты всё под чистýю забирали, шарили по столам, тумбочкам, детским кроваткам — в точности как раньше бандиты-налетчики. Оправдательный лозунг вы нашли: «Грабь награбленное!». А дальше-то что? Ведь награбленного, Никита, надолго не хватит. Работать придётся.

— Николай, да, приходится реквизировать, и частное имущество, и церковное! Вре́менная мера. Пережить надо трудное время! А дальше — кто же спорит, работать придётся. Но это будет свободный, раскрепощённый труд, со справедливым распределением заработанного.

— Слова́ это, Никита. А вот реально. Демобилизовался ты по ранению и работал на кирпичном заводе, инженером. Так? Вот победит ваша пролетарская революция. И что? Кирпич людям нужен? Значит — завод нужен? Руководить кому-то нужно? Скинете старого начальника… (Тут я не выдерживаю, перебиваю: «Да он хапуга, пьяница был!»). Николай соглашается: — Да, хапуга, выпить любил, но дело-то знал, у завода дела шли — ты сам говорил — неплохо. Помнишь у Крылова: «По мне уж лучше пей, да дело разумей!». А вы кого назначите? Кого-то из передовых рабочих, коммуниста («Кто был ничем, тот станет всем»)? Доведёт он, этот пламенный революционер, ваш завод до ручки. Тут ведь надо не о мировой революции думать. Тут ведь надо знать, где и какую глину добывать, как её на завод доставлять, как производство организовать, кому и как кирпич продавать. Да и в бескорыстие ваше, Никита, не очень-то я верю. Вы ведь, коммуняки, на что ставку делаете? Нового человека создать думаете, с Богом поспорить: «Он создал грешного Адама, а мы воспитаем безгрешного, бескорыстного советского человека». Не получится, дорогой. Такие люди, святые, бескорыстные, конечно, всегда были, и среди вас они, наверно, были и сейчас есть, но не они погоду делают. Делать ставку на эти единицы в серьёзной экономической политике — это утопия, это, дорогой мой, просто смешно. Неужели не понимаешь? И ради этого — столько крови! Озверели совсем, особенно вы, красные. Вон, ты слышал, может, — в Полтаве чекисты ваши в один день посадили на кол одиннадцать монахов. И в Кременчуге тоже монахов на кол сажали. Мы, белые, тоже не ангелы, особенно казаки и кавказцы, но все-таки над мирными людьми так не издеваемся, священников не расстреливаем, на кол не сажаем.

Мог бы я сказать, что не только казачки да кавказцы, а и сами они, белогвардейцы — не святые, да вижу, опьянел он, не остановишь. А тут он в самое больное место ударил, о том заговорил, что и меня грызло. «А кто — говорит — эту бодягу затеял? Вы, красные. Вот арестовали вы Временное правительство. Ну, это ещё Россия стерпела, со скрипом. Но потом — разогнали Учредительное собрание! Да ведь оно было законно избрано, всем народом, оно — что? Должно было определить будущее России. Вы тянули, тянули резину, но всё-таки выборы в Учредительное собрание состоялись. И, несмотря на страшное ваше давление, вы оказались там в меньшинстве. Что делать?! Р-разогнать! Сам понимаешь — если бы вы не разогнали Учредительное собрание, гражданской войны не было бы. Не было бы! Не было бы сотен тысяч жертв, я не лежал бы раненый, а ты не думал бы, что со мной делать: расстрелять — не расстрелять. Вот, Никита, перебьём мы друг друга — красные белых, белые красных. И кто же останется? Мародёры останутся. Те, что в тылу отсиживались и нас друг на друга науськивали».

А Маша… Маша приходила каждый день. При перевязках мы почти и не разговаривали с ней. А потом случилось неожиданное… Перевязала она меня, а потом упала на меня, и я почувствовал её губы и упругие девичьи груди. И помню её голос, голос строгой медсестры: «Не двигайся, Никита, у тебя рана. Я сама…» Она постоянно приходила потом, и боль перевязок сменялась острым наслаждением. Ординарец Николая, глазастый сибиряк, живший в том же доме, выследил нас и сообщил Николаю о своём открытии. И однажды во время нашей перевязки-свидания распахнулась дверь, и вошёл Николай. Он страшно побледнел, пальцы царапали кобуру пистолета. Может, это его остудило, сел на стул: «Вот, значит, как!». Тут я говорю: «Николай, понимаю, тебе больно. Но ведь Маша — не жена твоя, я с ней раньше, чем ты, познакомился, в Петербурге ещё». Не отвечая, он вышел.

Я был уверен, что меня снова переведут в подвал, а ещё вернее — расстреляют. Ничего этого не случилось, только не приходил ко мне больше старый друг, жаркие споры наши кончились. А Маша по-прежнему приходила, перевязывала меня, но под придирчивым взглядом сибиряка.