Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта

Однажды Карлис меня озадачил. Я привез больших, 14-15-летних ребят; встретив их, он вздохнул и покачал головой. «Что-то не так, Карлис?» – «Эх, Наиль, очень красивых ребят ты привез!» Я попытался отшутиться, но он остановил меня и тихо произнес: «Наши – не москвички, наши полезут в окна…» Утром, на тренировке, ко мне подходит Олег Морозов, тренер мальчиков, и на ухо сообщает мне о ЧП: местные девчонки забрались к ребятам. Он показал на двоих, они играли в нашейных косынках. «Дима, Игорь, что с горлом?» – «Да что-то першит, Наиль Рашидович».

Святая простота. Из-под косынки одного из них выбивалась хорошенькая гематома. «Ну что, с вечерней лошадью в Москву?» Оба сникли, опустив головы, и, не сговариваясь, шумно задышали. Положение их было незавидное, такое шумное дыхание характерно для робких душ при гипервентиляционном синдроме, это форма их агрессивной реакции на стресс. И тогда мы договорились, что они будут во всех ситуациях джентльменами. Они еле сдерживали эмоции, но одного все-таки прорвало: «Наиль Рашидович, Энгуре – это самое лучшее место в мире!»

За пять летних сборов в латвийской Курземе я полюбил и этот край, и его гостеприимных и трудолюбивых жителей. Но не только мы приметили это место, в Энгуре каждое лето приезжала сборная Латвии по бальным танцам с тренером Марио и его сестрой Валтой. Если удавалось, я шел в здание администрации Энгуре, там на втором этаже был актовый зал и единственный паркетный пол в поселке, там они и занимались. Марио дробил танец: музыка – стоп – тихое пояснение – снова музыка и снова стоп. Я впервые видел кухню танцоров, фрагменты, которые они разбирали, звенящую тишину в такие минуты. Все вместе было настоящим таинством, настоящей алхимией. Латышский язык очень красив и очень музыкален. И это можно услышать повсюду – слушая рыбаков Энгуре или продавщиц Тукумса и врачей из «Спорта-Медицина 1» из Риги… Марио говорил тихо, и я поинтересовался у Валты о причинах его тихого голоса. «Ты только не смеши его, ему еще нельзя смеяться, он только что после операции аппендэктомии, и я помогаю ему и даже отказалась от работы в Японии, чтобы быть с братом. А вообще, я хореограф, ставила балет Тодес в Москве и ставила движение Лайме Вайкуле». Все это было сказано мне на ухо так просто и так проникновенно, что я сам погрузился в легкое трансовое состояние: брат и сестра, брат и сестра, брат и сестра… Есть речевые обороты, которые в ходу в Москве, они полны иронии: «А куда он поехал? А он к сестры поехал» или «А спросить у кого можно? А у сестре, у сестре спросите…» Я почему-то очень остро почувствовал всю неуместность этой бытовой речи здесь, в Энгуре, и не потому, что еще недавно здесь управляли курфюрсты и остзейские бароны. Сам ландшафт и сама история Латвии противятся наследию Клима Чугункина, не принимает предикаты низкого сословия. Марио и Валта, они бы просто переглянулись, и этого было бы более чем достаточно. Представляю себе их лица при виде представителей «культурного десанта» в Юрмале. Вспоминается Ларошфуко, из опыта охоты на львов в Африке: «Стая маленьких уродцев берет след. От их нестерпимого лая лев уходит все выше и выше в горы. Он умирает. Он умирает от бесчисленного множества преследующих, от мерзкого вида их маленькой пасти…»

Помимо нас и танцоров, Энгуре облюбовали и шведы из Королевского института языка из Готланда. Шведские филологи работали исключительно на пленэре, никаких учебных комнат, только лужайки. Это были летние курсы шведского с интересным правилом: каждую страну представляли двое, мужчина и женщина, и когда курс завершался, каждая пара разыгрывала на шведском небольшую жанровую сценку из жизни своей страны. Это было отличное изобретение! Смеялись все, но особенно те, кто совсем не знал шведского! Я попросил Нильса (мы говорили по-французски) показать мне пару из России, но так, чтобы они не знали об этом, Энгуре было не тем местом, где бы зародилось смущение. Он незаметно указал на них и добавил: «Она – учительница из Мурманска, он – доцент Института им. М. Тореза в Москве». Сердце забилось, это ведь бывшая Метростроевская, а теперь – Остоженка, в десяти минутах от родных Пречистенки и Россолимо, и в Мурманске я бывал и видел там северное сияние во все небо. Но подходить не стал. Все к лучшему. Tant mieux.

«Но все проходит. Пройдет и это», – так говорил Соломон, третий еврейский царь, которому приписывают Книгу Экклезиаста. Поэтому легкая печаль всегда сопровождает нас, и особенно когда настают прекрасные времена…

БК «Спартак-Москва» рухнул стремительно, и как знамение развернулись перед этим впечатляющие перспективы. Через моего друга, Халита Яхина, мы получили целое состояние – дельфинарий на Семеновской, которым владела ЛДПР. Встреча с А. Митрофановым, подписание договора о передаче, появление архитектора, его эскизы, весь второй этаж, который я выбрал для отделения реабилитационной медицины, особое состояние, которое можно было бы назвать люциферическим, в котором я тогда находился, объятый пламенем, – все рухнуло внезапно. Август. Дефолт.