Записки Шлиссельбуржца

-- Что вы? Ведь это инструмент!

И в тоне его обнаружилась такая растерянность, точно он подлежал уголовному суду за тайную передачу арестанту какого-нибудь смертоносного орудия.

Не найдя у меня ничего, они пошли к Лукашевичу, который мылся ранее меня, и были чрезвычайно довольны, отыскавши у него свою пропажу.

С радости или в награду, Классик после этого целую неделю пускал нас гулять вдвоем и притом по две смены.

Понятно, поэтому, что дело о мастерских туго подвигалось вперед, хотя в инструкцию давно внесено было разрешение заниматься работами. Вопрос о них поднимался постоянно. Но особенно часто напоминали об этом высоким посетителям наши рабочие, привыкшие к ручному труду и скучавшие без него больше, чем мы. Я же лично относился тогда к физическим работам очень равнодушно. Я не ценил их даже, как моцион, потому что с первых же месяцев заключения начал заниматься гимнастикой и проводил каждое утро не менее 1/2 часа в разных акробатических упражнениях.

Вставши утром, и зимой и летом я обмывал водой, которой там всегда было большое изобилие, верхнюю часть туловища. Конечно, при этом я страшно брызгался и потому принужден был потом вытирать пол насухо. Это -- фигура первая. Затем, все еще без рубашки, я делал попытки стать на руки головою вниз, ногами к небу -- это фигура вторая. Далее следовали приседанье, прыганье и т. д. Для дежурного, который неизменно заглядывал в глазок, должно быть, это было занятное зрелище. Оконную форточку при этом я держал открытой и зимой, так как наловчился сам лазить на окно и открывать ее, и таким образом приобрел сравнительную нечувствительность к холоду.

Со временем я стал хлопотать об устройстве душа в пустой свободной камере. И он, действительно, был устроен, с сильным напором воды. А после туда же перенесли и ванну, так что мыться мы уже стали без соглядатаев.

Под душ я ходил регулярно каждый день, кажется, лет 12, и расстался с ним не без сожаления.

II.

Помнится, после нашей общей голодовки скоро решился и вопрос о мастерских. Вероятно, хотели вознаградить нас за отобрание книг, которое вызвало голодовку. Когда Федоров спросил меня однажды, каким именно ремеслом я думаю заняться, я был в большом затруднении.

-- Башмачным,-- сказал я наконец, думая, что это -- самое легкое из всех мне известных и, значит, самое доступное. Притом у сапожника мне, как и всякому, приходилось бывать нередко, а других мастерских я даже не видывал, по крайней мере, с тех пор, как вышел из детского возраста.

Сначала открыли одну только столярную (кажется, в 1889 г.) и предоставили ее Варынскому, как человеку, уже сильно страдавшему одышкой, для моциона. Он сделал недурной сапожный столик, и, когда кончил его, я приглашен был в мастерскую в "Сарай" -- двигать башмачное дело. Мне дали колодку, кожу и инструменты и предложили сделать башмаки для Лукашевича, так как для его феноменальной ноги казенная обувь была тесна и ему делали ее на заказ.

Немало тут пришлось мне поломать голову, чтобы сообразить, как прикрепляется подошва. Может быть, я и не решил бы этой задачи, если бы не догадался спросить старые башмаки и распороть их. Вся премудрость обнаружилась при этом воочию.

Но и сверх того оставались еще многие детали, которые казались мне неразрешимыми. К счастью, в это время сидел рядом со мной П. Л. Антонов -- на все руки мастер. Я возвращался домой и стуком передавал ему все мои недоумения и затруднения, которые он тем же путем терпеливо и разъяснял мне, вероятно, немало дивясь моей наивности.

Как бы там ни было, но, примерно через месяц, пара башмаков была готова. Я утешал себя тогда тем, что первый русский корабль в Воронеже строился еще дольше. Описывая всю тогдашнюю волокиту, Соловьев в утешение читателя говорит:

"Как ни долго строили, а все-таки выстроили!"

Выстроил и я свои башмаки. Впоследствии я слыхал, что, когда в 70-х годах заводились артельные мастерские людьми, искавшими единения с народом, то у них башмакоделание шло не с большей быстротой, чем у меня, хотя они работали под руководством опытного мастера и на воле, а я работал в тюрьме и был предоставлен только собственным силам. В редких случаях, при окончании рабочего времени перед чаем, когда за мной приходил вахмистр, он открывал дверь и при этом смотрел на мою работу и кое-что указывал мне. Но сам он, кажется, не умел шить, а судил, как всякий солдат, постоянно видавший сапожную работу.

Таково было начало. Это же было началом и легализированных разговоров с унтерами, причем вначале слово было предоставлено исключительно одному вахмистру.

III.

После этого подвига мне предложено было зарекомендовать себя в столярной таким же успехом.