Записки Шлиссельбуржца

А когда мы получили, наконец, журналы, хотя бы и убогие,-- с какой пытливостью набрасывались в них на внутреннюю политическую хронику, с затаенной надеждой отыскать там хоть какой-нибудь намек, хоть отдаленное напоминание о том, что русская нация не задушена в тисках политического рабства, что русский гений не забит наглухо в колодки, что все идет к тому же концу, и что конец этот один -- народная воля!

В этом отношении все ухищрения властей -- оградить нас от тлетворных веяний зловредных книг -- не только разбивались прахом, как разбивались они повсюду в России, но играли как раз обратную роль. Чем меньше было книг, тем тщательнее мы их изучали. Чем тщательнее изучали, тем больше размышляли и фантазировали.

В книгах мы видели не только то, что там было написано, но и то, чего там не было написано и что мы отыскивали, руководясь намеками и недомолвками. Мы не только читали автора, но разбирали его по косточкам и дополняли на основании тех крупиц, которые тщательно извлекали из других авторов и старательно выписывали себе в тетрадь для памяти. Эти выписки, собранные по микроскопическим крохам, действовали тем внушительнее на убеждение, что они собраны были с затратой большого труда. Тяжесть аргументов субъективно чувствовалась увесистее в зависимости от величины усилий, потраченных на их собирание.

Когда, напр., человеку в нормальных условиях нужна бывает цифра железных дорог в России, он берет какой-нибудь справочник и находит ее там. А когда она понадобилась мне, я брал карту России, бумажку и карандаш и аккуратно вымеривал длину всех линий масштабом карты, делал соответственное умножение и получал общую величину всей сети в тысячах верст. Так добытая цифра тверже помнилась и гораздо больше импонировала.

Не приводили к цели и планомерные усилия наших врагов -- изгонять от нас всякую книгу, в которой встречались слова: свобода, конституция, революция, социализм и социология. Кстати сказать, два последних слова они, очевидно, смешивали и совершенно не умели различать термины "социальный" и "социалистический". Чем реже попадались эти слова, тем заманчивее становились соединенные с ними понятия.

Самый же факт недопущения к нам литературы по социальным вопросам действовал на нас гораздо убедительнее многих трактатов. Ибо для нас было давно, а теперь для младенца стало ясно, что на Руси запрещают только ту литературу, против которой литературных аргументов не находится.

XII.

Если автор был отрицательного направления, боролся со всеми преступными "измами", начиная с либерализма, он шил свой трактат, как водится, белыми нитками и давал нам, поэтому, неистощимый запас аргументов против самого себя. Тем самым он еще больше укреплял наши позиции и поддерживал нас в уверенности, что основы наших воззрений правильны и что будущее принадлежит нам и нашим идеям.

И, напр., самый ярый защитник неверия не мог ничего лучшего придумать для насаждения его, как людям, изведавшим все тайны мирозданья, доступные современному уму, дать Четьи-Минеи со всеми их скандалезными баснями. А также дать духовные журналы 40-х г.г., где легковерие и суеверие ставилась во главу угла и где преподносились читателю с видом глубокого убеждения в истинности разные сказки и небылицы, рассказчику которых никогда не было ведомо, что такое критическое мышление и в чем состоит научная дисциплина, именуемая исторической критикой.

А это-то чтение именно и поощрялось у нас в первые годы, как "духовно-нравственное" и назидательное. Самое любопытное здесь то, что ничего другого, кроме таких книг, нам не давали, и мысль, не занятая ничем серьезным, со всею тяжестью развитого, исстрадавшегося от голода мозга обрушивалась на детские сказания этих писаний, которые, несмотря на их наивность, предназначались отнюдь не для младенцев, а для убеждения заблуждающихся и инакомыслящих.

Понятно, в этих писаниях не оставалось камня на камне от разрушительной деятельности критически настроенного человека, который был заперт в стенах и лишен всех других влияний. Мало того, они давали еще обильный источник самых забавных и пикантных курьезов, благодаря которым все "духовное", как нечто специфически затхлое, подвергалось самому веселому вышучиванью.

XIII.

Даже Библия давала человеку, чувствующему на себе ежеминутно грубую силу идейного и телесного пленения, не то, что вычитывают в ней благодушные мирные обыватели, жизнь которых хорошо смазана житейскими благами и течет гладко и елейно.