Записки Шлиссельбуржца

И да будет позорна память того благодетеля человечества, который, изобревши одиночные тюрьмы, додумался лишить заключенных там и возвышающих художественных произведений!

Я не в силах описать или сосчитать, сколько часов, а может быть, и дней подряд проводилось среди фантастических видений, навеянных романом. Когда запрещение с них было снято, к нам поплыли и в библиотеку и в переплетную -- для чтения всевозможные творения этого рода, просто изящные, и изящные во всех отношениях, и вовсе не изящные. Много было корифеев всемирной литературы, старых, старинных, и новых, и новейших. Были, с позволения сказать -- беллетристы вроде знаменитого при "Свете" Гейнце. Когда отношения с жандармами шли ровным и мирным ходом, они присылали нам переплетать и читать всякую дребедень.

Серьезного у них почти не было, романов же -- хоть пруд пруди! Почти вся библиотека при их канцелярии состояла, главным образом, из романов, и множество из них было переплетено и прочитано нами.

Это было, конечно, развлечением, которому отдавались мы только временами и между прочим, но чаще всего летом, когда читать можно было на дворе и притом часто в компании. При этом желающие могли заниматься каким-нибудь подходящим рукоделием. А у нас даже Карпович скоро выучился вязать фуфайки.

XVIII.

Серьезными же вещами мы занимались большею частью в одиночку и в первые годы могли обсуждать их только один на один со своим товарищем по прогулке. Это касалось как разнородных научных вопросов, так в частности экономических и политических. Благодаря этому мы долго не могли подметить разногласий и разномыслий, которые незаметно и постепенно назревали в нашей среде.

Все мы, за исключением Яновича и Варынского, были приговорены судом, как члены партии "Народной Воли". А потому в политических и экономических воззрениях, как думалось, были солидарны. На самом же деле первые годы уединенных размышлений не прошли даром.

Позднейших марксистов обыкновенно упрекали за их догматичность, за слепое доверие к авторитету и нежеланье критически относиться к истинам, которые, может быть, и верны, но не бесспорны, как бесспорны, напр., математические аксиомы. Мне сдается, что старые народовольцы грешили этим в не меньшей степени.

Да иначе и быть не может. Всякая партия, вынужденная скрываться в подполье и лишенная возможности открыто обсуждать свои принципы и программные вопросы, слишком многое берет на веру и потому бывает слишком строга к правоверию своих адептов, так как незаметное уклонение их в иномыслие может угрожать самому существованию партии.

По крайней мере у нас, когда обнаружилось при самом начале общественных сношений, что некоторые более или менее давно таили в себе упорную склонность к социал-демократии, из стариков многие отнеслись к ней очень и очень сурово и, как водится, свысока. Пробным камнем у нас, как всюду, был вопрос об общине, этот догмат своего рода старых народников. И дебаты о ней у нас были столь же горячи, страстны и ожесточенны, как и всюду на Руси. Когда открылось, что из нас несколько человек (Янович, Лукашевич, Шебалин, Морозов и я) не только не поклонники русского общинного быта, но не прочь и совсем разрушить его, нас готовы были обвинить в настоящей измене не только святым заветам всей передовой русской литературы, из которой партия Н. В. почерпала материалы для своей экономической программы, но и "святому делу служения народу" вообще.

Но, как ни остры и ожесточенны были прения, особенно на первых порах, было очевидно, что отпавших еретиков нельзя было переубедить. Волей-неволей наша единая партийная семья раскололась. Мы устремили все свое внимание в город и на фабрики. А те, главным образом, в деревню и на интересы земледелия.

Мы приветствовали капитализм, как силу, не только организующую рабочих и составляющую революционные кадры, но и созидающую промышленное богатство страны. Они же предавали его проклятию, как причину обезземеления и обеднения народа.

XIX.

А затем все остальное шло как по маслу, до буквальности сходно с тем, что делалось везде, как в Вольно-Экономическом Обществе, так и в Средне-Колымске. По крайней мере в одном очерке Тана из жизни города Пропадинска я помню одну картинку прений на экономические темы. Если под ней подписать: прения в Шлиссельбурге в 96--98 г.г., то большой ошибки не будет.

Прения, особенно горячие и громкие, конечно, изощряли умы, полировали кровь, укрепляли легкие и даже усиливали аппетит, что при сидячей жизни было далеко не лишнее. И, несомненно, помогали укреплять позиции друг друга.

Объективно говоря, эти разногласия внесли больше разнообразия и оживления в наш умственный мир, чем было бы в том случае, если бы мы были все более или менее согласны.

Умственный застой и китаизм наступает как раз тогда, когда из общества изгнано или запрещено все, что может противоречить раз установленным принципам и обычаям.