Записки Шлиссельбуржца

Но было бы большой неправдой, если читатель останется в убеждении, что мы были слепые фанатики, что нам чужды были объективные доводы холодного рассудка, и что мы размышляли и рассуждали по своим особым логическим законам, которые составляют свойства только нездоровых умов, от природы неспособных на кропотливое и хлопотливое изыскание истины.

Совершенно напротив. Времени для того, чтобы остыл юношеский фанатизм, у нас было более чем достаточно. К тому же и температура для такого охлаждения была чересчур низкая. Вполне достаточно было времени и для того, чтобы произвести переоценку всех ценностей. Мысль, работавшая критически с молодых лет, не могла направлять свою критику только в одну сторону и оставлять неприкосновенной другую. Критический ум от природы одарен большим запасом скепсиса, и этот скепсис умел разлагать и развенчивать все авторитеты, какая бы седая древность ни завещала нам их.

Совершенно невероятно поэтому, чтобы ум такого закала был безусловно слеп к одному роду авторитетов -- именно к тем, которые учат, что зло политическое и зло экономическое -- не только временное и преходящее, но и вполне устранимо обыкновенными земными средствами, к авторитетам, которые говорят, что ни в природе человека, ни в характере экономических и политических отношений нет никаких незыблемых основ, на веки вечные установивших нерушимо бесправие и самовластие, нищету и роскошь.

XVI.

Конечно, ни в социальных, ни в общих воззрениях мы вовсе не стояли на одном месте в каком-то умственном гипнозе или оцепенении. Напротив, несмотря на все неблагоприятные условия, несмотря на все, явно выдвигаемые преграды к нашему дальнейшему самообразованию и развитию, мы помаленьку шли вперед и вперед, захватывали в своем интересе новые и новые области знания и углубляли и расширяли знания, уже имевшиеся.

Правда, эти завоевания делались с необыкновенной медленностью. Но они все-таки делались. И не столько в прямом расчете воспользоваться приобретенными сведениями тогда, когда откроют двери тюрьмы, сколько из ненасытной потребности ума -- ставить себе новые вопросы и новые задачи и посильно решать их.

Здесь начальство сыграло с нами самую скверную штуку. Когда умственные силы были еще свежи, когда запросы ума были сильны и способность к усвоению новых сведений пластична и энергична, тогда нам почти не давали материалов для умственной деятельности и научной работы, или же давали их в крайне ограниченных размерах. А когда этот материал накопился в достаточном количестве и стал расширяться быстро и почти безгранично,-- особенно с появлением у нас книг, присылавшихся из Музея,-- тогда, увы, силы наши были уже ослаблены как возрастом и бездеятельностью, так, особенно, плохим питанием. И мы не могли уже использовать всего научного богатства в желательной мере и с желаемой пользою.

Не все одинаково ревностно занимались. Не все были одинаково разносторонни. И не мне описывать поименно, кто, в какой области и в какой мере обогатил себя. А главное, кому и какое удовлетворение доставлял интеллектуальный труд, вечно свежий и всегда привлекательный.

Этот труд, как бы он ни был мало продуктивен и жизнедеятелен, был во всяком случае для большинства главным содержанием нашей бессодержательной жизни. И можно без преувеличения сказать, что мы за это двадцатилетие просидели за книгами столько времени, сколько редкие из наших сверстников на воле. Мы прочли за это время, наверное, большее количество книг, чем где бы то ни было на свободе, хотя, увы, не всегда ценных и не всегда стоющих того, чтобы на них тратить силы и внимание.

Стоит ли прибавлять, что и продумано и прочувствовано было над этими книгами так много, как много можно продумать и прочувствовать, только будучи наедине с книгами, вне всяких "отрезвляющих" и отвлекающих житейских впечатлений.

XVII.

Особыми симпатиями, конечно, пользовалась беллетристика, которая вначале долго и настойчиво изгонялась из нашего обихода.

В запрещении нам изящной литературы сказалась та же опытная рука тюремщика, которая ограждала нас решительно от всего, что могло бы если не скрасить нашу мрачную жизнь, то по крайней мере внести в нее частицу поэзии и очарования. Нам нечем было заглушить гнетущее чувство боли, раз оно возникало. Нам не над чем было забыться и отвлечься от созерцания и ощущения тюрьмы. Нам негде было найти того сказочного Пегаса, который на крыльях воображения унес бы нас из-под душных, давящих сводов на простор широкого и свободного мира.

Фантазия, правда, у нас была своя, но не у всякого она была жива и продуктивна. Поощрять же и развивать пустое фантазирование было чрезвычайно опасно -- с точки зрения душевного равновесия. Так легко было здесь дойти до галлюцинаций, ясновидений, болезненного бреда и, наконец, до явного сумасшествия, когда человек уже теряет власть над непокорными и слишком живыми умственными образами. Здоровой же пищи для воображения нас намеренно лишали.