Записки синих колосьев (СИ)

Встала возле правой руки, постояла так, опустила руку собственную, притрагиваясь кончиками всегда холодных и белых пальцев, когти на которых то появлялись, то исчезали, к истончившимся, что мышиное сено, волосам…

А потом, пронзив навылет дыханием зимнего серау, закупорившим сосуды и свернувшим в ледивое крошево кровь, тихо, но жестоко спросила:

— Скажи мне, господин Дзи… Ты всё еще веришь в то, что говорил, когда сюда пришел? Веришь, что это — и есть твоя судьба, от которой ты уйти не сможешь, даже если захочешь со всех ног от нее бежать? Веришь… ли?

Глубоко внутри Дзи, чьи веки, дрогнув, опали ресницами на щеки, отказываясь подниматься и смотреть, знал, что вопрос этот скоро придет. Чувствовал его, незаданный, в воздухе, чувствовал то, как он провисает между ними железной паучьей паутиной, окутывает плечи прошлогодней листвой, сковывает руки и ноги липкой чугунной водорослью. Плохой вопрос, страшный вопрос, отплясывающий танец смерти вопрос стоял в невидимых глазах Кейко, целясь в его сердце, как дуло заряженного ружья, пришедшее по оставленному на снегу волчьему следу, и только благодаря этому предчувствию, давно отравляющему душу, он смог выдержать, не сорваться, не задохнуться, не заскулить возле лисьих ног испуганной бездомной собакой и не умереть, отгрызши самому себе лапы да истекши почерневшей, как и всё кругом, кровью.

— Да… — с обреченностью Луны, упавшей на колени, прошептал он едва подчиняющимися обескровленными губами, — да, Кейко… Я всё еще… всё еще верю… и верить буду… всегда…

Он боялся ее ответа, но гораздо больше боялся ставшей непривычно привычной тишины, и лисица, словно специально, словно назло, потому что не знать, не чуять, не вдыхать его страхов не могла, ударила именно ею: убрала с волос руку, отошла от плеча и, не произнеся ни единого звука да ни разу не оглянувшись себе за спину, ушла, не приминая ни натекших дождящих ручьев, ни раздувшейся от влажности тучной серой травы…

В мутной подхолмной воде, лишенной и воздуха, и жизни, продолжали белыми гладкими парусинами скользить умершие спины таких же умерших тварей: лишь изредка, когда Дзи крепко-крепко зажмуривал глаза, прижимая те поверху ладонями, что-то с этой водой случалось и на поверхность ее выплывало, отсвечивая чалым светом, нечто еще — круглое, черное и как будто бы отраженное…

Но когда он, превозмогая и себя, и обжигающую оболочку зрачка растопленную ядовитую соль, размыкал ресницы — ни на воде, ни на небе, ни на много тё округ не было видно ничего, кроме пустоты, острой бескорневой соломы да постепенно уплывающих в неизвестность бледно-бледных затерявшихся рыб.

Комментарий к 3. Песни сорокопута

**Сиракамба** — одно из японских названий березы.

**Эноки** — японское название дерева «китайский каркас».

**Сятихоко** — мифическое существо с телом рыбы, головой тигра и острым пилоподобным плавником на спине. Считается, что Сятихоко может вызывать дождь.

**Кодама** — в японской мифологии дух дерева либо само дерево, в котором живет этот дух. Запаздывание эха в горах или долине приписывают деятельности кодама, в связи с чем слово «кодама» получило значение «эхо».

========== 4. В час, когда туманом окутан восток ==========

— Это что…? Снег…?

Дзи, снова могущий ходить, бегать, почти-почти летать, не испытывая при этом ни боли, ни кашля, ни страданий, выбрел, сам не зная, как там очутился, из-под свода глубокой, сырой пещеры, заваленной зеленоватой темнотой, и с изумлением погрузился по щиколотки в нечто белое, рассыпчатое, мягкое, но совсем не холодное.

Прошел несколько шагов, с упоением слушая, как первоступок, оставляя аккуратные ровные следы, потешно скрипит, взобрался не пригорок, откуда пробивалась из-под белой взвеси высушенная болотная трава, и, оглядевшись по сторонам, запрокинул голову, принимаясь смотреть, как сверху сыплет и сыплет перловый рисовый пух.

Внезапно он понял, что либо сам уменьшился, либо мир вокруг вырос: над макушкой покачивали ветками исполинские бамбуковые заросли, тянулись так высоко, что не хватало способности разглядеть, хвойные корни, ползали и светили отливающие малахитовой трясиной пятна, и во всем этом новорожденном великолепии, ложащемся на плечи спокойной радостью, Дзи осознал еще две вещи.