Записки синих колосьев (СИ)

Во-первых, то, что он теперь наконец-то видел его — здешнее иностороннее небо: в вышине больше не было пропасти, небо отливало самым обыкновенным небом, только не голубым, не синим, а серовато-желтым, с алыми и изумрудными проблесками, будто под дымными лучами рокочущего северного сияния, увиденного когда-то давным-давно в позабытой детской книжке. Небеса, пророщенные из не имеющего ни начала, ни края воронового крыла, раскачивались туда и сюда пьяными каллейдоскопными качелями, задевали бамбуковые макушки, скидывали наземь пушистые снежные шапки. Шапки падали, разбивались мучной трухой, поднимали брызги, ложились на босые пальцы Дзи, обутые в такие же, как и у Кейко, гэта, и пока он те разглядывал, изучал, приподнимал, заглядывая даже под подошву, ноги, то медленно-медленно постигал — смешное, совершенно не про него, но всё же, всё же… — отстукивающее ходиками «во-вторых»: прежним собой он больше почему-то не был. А был…

Наверное, как Кейко.

Почти.

Почти как Кейко, потому что оказался не рыжим, а белым-белым, что разбросанный тут и там снег, да и хвостов у него случилось не трое, а двое, и ни соломенной, ни какой-либо иной накидки не было тоже, но…

Зато было кимоно — белоснежное, будто нырнувшая в распростертые рукава зима, и за оби этого кимоно, обдавая обострившийся нюх приятным знакомым запахом, спала подаренная серебристая трубка.

Были хвосты — пушистые, длинные, одноцветные, с удивительно нежной на ощупь шерстью; Дзи не удержался, присел на корточки, обернулся сам подле себя и, поймав руками новые конечности, которые ни воли, ни мысли ни в какую пока не слушались, принялся с искренним детским любопытством те наглаживать, нащупывать да почти щипать, тихонько посмеиваясь приподнявшимся в уголках ртом.

Руки были белыми тоже, без когтей, хотя он чувствовал, что вытащить их можно, просто непонятно, как, а маска, он был уверен, отсутствовала, потому что специально потрогал свое лицо, и ничего странного на том не нашел, да и видел так же, как обычно — только чуточку, наверное, лучше, — и жилы да мышцы двигались в точности так же…

Но когда он, приподнявшись, прошел, покачиваясь с непривычки, пару-тройку шагов и остановился возле покрытой молодым прозрачным ледком лужи, то, недоумевая, осознал, что маска всё-таки была: похожая на маску Кейко, но другая, чуть более вытянутая и чуть более оскаленная, тоже белая, с симметричными красными узорами, черным кончиком носа, выпущенными клыками и парой востро торчащих волчьих — или лисьих…? — ушей.

Он трогал их и действительно ощупью находил, чувствуя такое же, как и от хвостов, тепло, а лужа мертво рисовала застылые вырезанные деревяшки. Он улыбался, скалил зубы, высовывал язык, кривился и кривлялся, закрывал и открывал глаза, но в отражении ничего не менялось — маска оставалась просто маской, и пока Дзи думал об этом, пока думал о Кейко и о ее лице, понимая, что всё это время совсем ничего, получается, не понимал, по щекам его потекли, набиваясь в рот, не соленые, но горькие и грустные слезы, лицо почти взвыло, подбородок затрясся, на лоб упал, добавив воды и окончательно всё это месиво размыв, чистый небесный снег…

Но даже так глупое стеклянное отражение не показало ему ничего, кроме сухого и молчаливого звериного лица, раз и навсегда скрывшего лицо живое.

Дзи отшатнулся от него, запутался в хвостах, споткнулся и, не удержав равновесия, упал задом и спиной в снег, не успев вовремя остановиться или хотя бы подставить рук. Сугробы приняли его ласково, окутали пухом и не-холодом, перед глазами взметнулись ставшие намного длиннее серебристые волосы, белые рукава и белые хвосты, в лицо ударили мерной невесомой стеной посыпавшиеся снежные звезды.

Пока Дзи барахтался, слизывал и растирал слезы, плакал и скулил продрогшим зябликом под ледяным ноябровым дождем, утопал в синих кружевных тенях, отброшенных заволновавшейся древесной хвоей, и пытался вспомнить, отогнать ощущение засевшей глубоко в костях воющей тоски — в бамбуковых зарослях неподалеку что-то зашуршало, зашелестело, запахло запахами свечных огней, раздробилось звуками странной зимней охоты…

И когда он кое-как уперся в разъезжающийся скользкий снег ладонями и пятками, потерявшими упавшие гэта, приподнялся и, по-звериному мотнув головой, вскинул навстречу звукам лицо, прищуривая болящие со слез глаза, то увидел…

Увидел, как из-за леса высоких-высоких тонко-черных стволов, нарядившихся в снежные сугробики, как подсвечники — в резные ярусы и застывшие восковые подтеки, выбрела, осторожно ступая сильными гладкими лапами…

Большая, размером с добрую пахаревую лошадь, и белая-белая, белее, чем весь окруживший беспорочный снег…

Волчица.

Они проходили вдоль полоски окаменелого, но всё равно зеленого и живого берега, растущего вниз со скалы — над скалой возвышался краеугольный утес, и гибкая тощая сакура свешивала с него отращенные, как женские волосья, лиловатые ветки, а под скалой, бесшумно наплывая на землю, ходила тенями и притеньками седая вода, полощущая и камыш, и вишневые гребни.