Записки синих колосьев (СИ)

Небо марилось незнакомым кизиловым оттенком, вдалеке истекали желтым подернутые туманкой горы, а на само́м небе, больше не таясь и не скрываясь, висел ошеломительный лунный глаз: страшно-огромный, страшно-черный и страшно-прекрасный.

Глаз этот иногда мигал — просто схлопывался под взявшейся на миг безвозвратной пустотой, — а потом опять появлялся, разгорался с гудящим хлопком, и свет его, переползающий по кругу нимбовым ореолом, разгонял из-под ног и грязь, и слизь, и вечные грызущие патемки, к которым Дзи так за последние месяцы без месяцев привык.

Потом, дойдя до развилки двух троп — той, что вела дальше, и той, что виляла, заманивая, влево, — они молча, не сговариваясь, повернули влево, миновали дюжину выпасов и взгорий, где бегали, блея, тучные белые овцы с натянутыми на морды оскаленными черными масками и густо цвел, пуша созвездия, чертополох, и уже там Дзи, не выдерживая, почти смеясь и почти плача, спросил, глядя на идущую рядом белую волчицу накрытыми мертвым рисунком глазами:

— Но ты ведь… ты же говорила, будто их давно нет… белых Волков. Тогда, когда я спрашивал тебя о них, Кейко, когда увидел на земле отпечаток того странного следа, так похожего на волчий…

Небо сменило цвет на насыщенный аквамарин, прикрывшийся скорой зимней ночью, трава прошла, исчезла, убежала вместе с заволновавшимися овцами, где-то зашелестело выкрашенное паучьей лилией лохматое сено, и со сгрудившихся облаков, подошедших близко-низко к земле, опять пошел, накрапывая мелким подушечным пухом, похожий на звездную россыпь снег.

Кейко, так и остающаяся волчицей — матерой, стужевой, как воющая и поющая в метель Юки Онна, — на морде у которой никаких масок не было — один лишь усатый звериный оскал да сияющие, как лазуритовые рудники, голубые глаза, — повернула к нему голову, пошевелила, как раньше делала с хвостами, ушами. На переносице ее залегли морщинки, в глазных уголках просквозило нечто смутно похожее на вину или сожаление; Ёкай — если, конечно, Ёкаем она была — ткнулась в его плечо кончиком носа, вздохнула и, намесив когтистыми лапами быстро истлевший снег, призналась:

— Я солгала об этом… Прости.

Прощать, как подумалось Дзи, никак не могущему попасть прямо на кувшинки, по которым они теперь прыгали, преодолевая застывшую вне времени реку, приманивающую невидимым вторым берегом, было не за что и дело ведь крылось совсем в другом. В том, например, что он ничего не понимал, при этом умудряясь понимать всё, что ноги его, оступаясь и наступая на воду, не тонули, а оставались на мокрой поверхности стоять, что ощущалось очень и очень странно, и что внутри, под белыми изворотами кимоно и такими же белыми костями, полегчавшими, как бумажное журавлиное крыло, кто-то тихонечко скребся, напоминая о том, о чем он, мол, так опрометчиво позабыл.

— Я думал, что Ёкаи не лгут… — со смущением пробормотал Дзи, наконец-то на кувшинку попадая… и оказываясь вовсе не на ней, а на осколке взрезавшего иную маргаритковую воду валуна: стоял прямо на его горбу, за спиной шумел, обдавая жемчужной пеной, водопад без начала и конца, над головой свесила тяжелые плодоносные ветви белая-белая яблоня и где-то далеко, куда не получилось бы — это он знал точно — попасть, играла, заливаясь, выдолбленная из ивовой коры дудочка-жалейка, обнимающая сердце новой безгрустной тоской. — Что просто… не могут. Как вот люди, которые тоже просто не могут говорить правду. Где-то я когда-то об этом читал… хоть и не помню, когда и где.

— Ты прав. Ёкаи не лгут, господин Дзи…

Дзи вдруг понял, что перестал видеть ее.

Искал, смотрел, оборачивался, но не видел: наклонился, припав на ладони и колени, свесился с края начавшего расти к небу валуна, до слез натрудил глаза, а перед теми всё творилось что-то невообразимое, неправильное, не случающееся даже в мире на иной отрезанной стороне.

Тонкое зеркало воды отдалялось, вытягивалось, уходило куда-то, а потом возвращалось вновь, омывало камень, сбрасывало Дзи не в пустоту, а во взявшийся из ниоткуда песок — мариновый, колющий руки толченым орлиным когтем, ракушкой морского моллюска, пролитым оленухиным молоком. В вышине, становящейся всё чернее и непрозрачнее, проносилась между ветром и светом тень знакомого белого ястреба с красным бубенцом, зеркало воды разливалось в настоящий океан — буйный, тревожный, опасный и светящийся, как ламинарный хризолит.

Всё вокруг шумело, океан намывал шквалы, по телу прокрадывалась неуверенная сипушья стыль; Дзи растирал себе ладонями плечи, отходил назад, смотрел, как ноги проваливались на дно и по поверхности больше не ходили, в глаза ухмылялась голодная черная луна, а Кейко так и не появлялась, хоть он и чувствовал, чувствовал ее, но почему-то не мог увидеть — так же, как недавно не мог видеть и висящий под небом вороний шар.

— Просто я не Ёкай… и никогда им, как ты сам теперь видишь, не являлась…