Записки синих колосьев (СИ)

— А вот этого я не знаю. Не знал никогда. Мне вполне привольно жилось с мыслью, что я просто есть, был вчера и, если повезет, побуду завтра, тихо поделывая нечто для меня приятное. Или даже не поделывая, а лежа на крыше или в траве, созерцая пролетающих в облаках птиц и меняющиеся времена года, да зарабатывая ровно столько денег, чтобы было, что есть и где спать. Я не уверен, что мне нужно от жизни нечто большее, но… Тебе ведь знакомо такое понятие, как судьба?

Уши двигаться прекратили, и лисица, круто вскинув голову, обдала его злым прищуренным взглядом, оскалив клыки.

Дзи, виновато приподняв руку, вновь не сдержал тронувшей губы улыбки.

— Так вот у нас принято считать, что от судьбы никуда не денешься. Что всё, что с тобой случается в тот или иной день или час — и есть твоя судьба. А значит, спорить с ней, бежать от нее или пытаться не делать того, что сделать нужно — бессмысленно.

Кейко помолчала.

Потом, закончив с первым ожерельем и перейдя ко второму, словно бы невзначай спросила:

— А ты? Ты тоже веришь в нее? В эту вашу судьбу?

— Не знаю, — с честной готовностью повторил Дзи. — В свое время я много об этом думал, но так ни к чему конкретному и не пришел. За других я ответить не могу, за себя же… Скорее всего, я исполнил то, что сказал мне синий колосок, не столько из-за веры или неверия, сколько из-за того, что в моей собственной жизни особого смысла как раз и нет. Не было до последних пор. Но всё, что я сделал — то, что оказался здесь и повстречал тебя, — в ту самую судьбу поверить на исходе заставило… Вот такой вот странный человеческий парадокс.

Теперь Ёкай не стала ни думать, ни ждать, ни притворяться, будто хоть что-нибудь в той бестолковой тарабарщине, которую нес такой же бестолковый смертный человек, разобрала.

Хлестнула хвостами, как прутьями облетающих по октябрю веток, прорычала что-то на пробравшем до костей зверином наречьи, напомнив лишний раз, что была чем-то намного большим, чем он, дурак, порой себе представлял, и, разорвав попавшуюся под руки белку напополам, отодрала от той красный мясистый кусок, с щелканьем и клацаньем пережевывая красно-белый позвоночник.

— Я не представляю, что такое этот ваш «парадокс», и я не поняла ни слова из того, что ты наговорил! И мне это, предупреждаю тебя, не нравится!

Порой Дзи ее не боялся. Порой — начинал. Хоть и страх этот был сродни тому, который испытывали люди, что выловили в лесах волчонка, приволокли к себе в дом, посадили на цепь, приручили, провели рядом половину жизни, принимали за собаку, успели позабыть, кем эта собака на самом деле была, а потом однажды вспомнили, прочувствовав на протянутой руке сцепившиеся волчьи зубы.

Страх этот гораздо сильнее походил на удивление, разочарование, тоску, ощущение скорой потери и какой-то неполноценной личной «неслучившести» — сколько ты ни бился над собой, а стать таким, чтобы волк, пусть даже не по-настоящему дикий, принял тебя на равных, не получалось.

— Я хочу сказать, — примирительно и тоскливо выговорил Дзи, опустив пальцы к земле и принявшись рассеянно перебирать комья попадающейся немертвой глины, — что будь у меня в жизни что-то, чем бы я дорожил, то я бы, вероятнее всего, никогда бы не послушался того, что колосья мне начертали. Я видел таких людей. У них были семьи и были те, кого они любили, и они всеми силами старались избежать уготованной участи. Выбрасывали листья, сжигали их, возвращались домой, говорили или не говорили своим детям и женам или мужьям… Одно дело, что то, что колосья написали, тем или иным образом сбывалось всё равно, и получалось, что это вовсе даже никакой не наказ, а предупреждение, крохотное зеркальце в ближайшую судьбу. Как будто нет разницы, как ты поступишь — то, что случиться должно, случится и так. Или как будто некто заранее ведает, что ты поступишь так, а не иначе, и обдури ты его, сделай, чего никто от тебя не ждет — тогда, возможно, что-нибудь да выйдет… Если это вообще возможно. Мой отец бежал от судьбы, но навлек ее на себя своими же руками. Останься он в тот вечер дома — глядишь, и прожил бы еще год-другой, кто знает… Точно так же и я. Окажись у меня что-то важное и останься я в тот день дома — ничего, скорее всего, и не приключилось бы. Но ничего важного у меня не было. И я послушался. Пошел. Подумал: почему бы и нет? И нашел тебя. Пришел сюда. И вот тогда, именно тогда это и обернулось моей судьбой. Именно в тот самый миг, когда ты вышла ко мне из леса, я и понял, что назад уже действительно возвратиться не смогу никогда… Теперь ты понимаешь меня?

Ему хотелось сказать еще: объяснить, рассказать о том, что давно уже начал испытывать, разложить на ладони такие потешные и такие вечно детские человечьи чувства, но как это сделать — он не знал, захочет и сумеет ли его услышать дикая двуногая лисица, живущая в этом мире тысячи тысяч лет — не знал тоже, и потому, едва сдерживаясь, чтобы не закусить губы, говорил лишь то, что говорил, о самом важном, настоящем, единственно имеющем значение оставаясь глубоко и болезно молчать…

А Кейко ему не ответила.