Записки случайно уцелевшего

Как и политрук в кожаном реглане, Мурат тоже романтик. Только политрук к тому же кабинетный интеллигент с гипертрофированным чувством долга. Благодаря этому он свято убежден в своем праве вести людей за собой даже на верную, а в сущности, бессмысленную гибель. А сержант - сама импульсивность, сама непосредственность и само легкомыслие. Его решимость основана не на газетных примерах, а на каком-то первозданном, не знающем сомнений оптимизме. И хотя он тоже не нуждается ни в совете, ни в одобрении со стороны, но и роль начальника ему претит. Мне чудилось что-то наивное, даже детское в его рассуждениях о том месте, какое он определил для себя на войне. Он тоже готов на подвиг, но только, в одиночку. Его кредо - оставайся один в любых обстоятельствах, чтобы ни за кого не отвечать, но и никого не слушаться.

Когда стемнело и Мурат вывел нас в безопасное место, мы с ним расстались. Его влекла к себе проходящая где-то севернее дорога с мчащимися по ней вожделенными немецкими машинами. Мы же взяли курс на восток, причем твердо решили ориентироваться на лесистые места, на заброшенные проселки и глухие тропы.

Я шел и думал о том, с какой быстротой и рельефностью раскрываются характеры в специфических условиях окружения именно в силу того, что здесь человек любого ранга чаще всего сам должен и сам волен принимать далеко ведущие решения. И еще я думал о том, как причудливо смещается в этих условиях категория храбрости. Какой самонадеянной, эгоистичной и беспечной она становится в сочетании с военным дилетантизмом. И какой опасной.

Мысли были, прямо сказать, невеселые. За ними угадывалось обобщение более высокого порядка - дефицит командных кадров.

И в самом деле, в сорок первом году на фронте я не встретил ни одного офицера, в котором чувствовался бы настоящий профессионал, овладевший современной культурой военного дела, а главное - твердо знающий, как вести себя в ситуации окружения. Ведь то, как распорядился собой политрук в кожаном пальто, следует расценивать не столько как подвиг, сколько как самоубийство. Очевидно, подвигу на войне тоже надо заранее учить. Не в том дело, чтобы в трудный момент быть готовым принести себя в жертву, а в том, чтобы эта жертва не была бесполезна для дела победы. Даже если это самоубийство...

3

До войны в Доме Герцена на Тверском бульваре помещались кроме Литературного института также редакции журналов «Знамя», «Литературный критик» и «Литературное обозрение». И мы, студенты, пользовались любым предлогом, чтобы заглянуть в одну из трех редакций, обменяться новостями с ответственным секретарем «Знамени» Толей Тарасен-ковым, рассказать о какой-нибудь достойной рецензирования новой книге редактору «Литобоза» Федору Левину или просто посмотреть на Андрея Платонова, который часто печатался тогда в критических журналах под псевдонимом Человеков и всегда был там желанным гостем. Да и нас, молодых критиков, там тоже привечали.

Благодаря такому соседству у меня к 1939 году, когда я был на третьем курсе, насчитывалось уже десятка два критических публикаций, в том числе только что напечатанная довольно злая статья о творчестве Семена Кирсанова, имевшая в литературных кругах некоторый резонанс. Именно ей я, видимо, был обязан тем, что, не будучи членом Союза советских писателей, совершенно неожиданно получил приглашение на общемосковское собрание критиков.

- Будь готов к тому, что ради такого торжественного случая Семен постарается сделать из тебя котлету, тем более что он это умеет, - охладил мой пыл Тарасенков, когда я зашел на большой перемене в редакцию «Знамени» поделиться распиравшей меня новостью. - Но ты не робей, - добавил он, видимо, поняв по моему виду, что такой оборот дела никак не входит в мои честолюбивые планы. - Там, конечно, будет старуха Усиевич, и уж она такого случая не упустит - вцепится в Кирсанова будь здоров! И Федор Левин тебя в обиду не даст.

В те времена, пятьдесят лет назад, у Союза не было большого зала. Правда, и Союз был тогда малочисленным. Во всяком случае, общемосковское собрание критиков вполне поместилось в небольшом зале, который находился в правом крыле «дома Ростовых» и непосредственно примыкал к вестибюлю на вторцт этаже. Сейчас там спуск в подземный переход, ведущий в ЦДЛ, а дальше, в глубине коридора, находится множество кабинетов административного назначения. Тогда же вся эта площадь представляла собой зал собраний. Иначе говоря, поднявшись по лестнице и сразу взяв направо, вы попадали в просторный тамбур с двумя дверьми. Левая, служебная дверка позволяла проникнуть прямо на эстраду, а широкая правая была для публики: вы попадали в зал по проходу между наружной стеной и боковой стенкой эстрады.

Все, что я тут рассказываю, важно, чтобы представить себе мизансцену, которая имела место в этом зале и которая запомнилась мне на всю жизнь. Ибо я стал тогда свидетелем геройского поступка, можно сказать, подвига, совершенного на глазах у множества людей и потому вселившего в них тоже частицу мужества.