Записки случайно уцелевшего

Митинг явно не складывается. Желающих выступить мало, да и речи не способствуют воодушевлению собравшихся. Два года строгого запрета на антифашистские материалы в прессе дают себя знать. У многих еще на слуху подлые слова о «дружбе, скрепленной кровью».

Люди хоть и понемногу, но все-таки подходят. К нам подсаживаются Алигер, потом Матусовский, потом кто-то еще из литинститутских однокашников. Но речи по-прежнему бестемпераментны, хотя и крикливы.

Положение спасает появившийся в зале Михаил Левидов. Этот маленький, тщедушный человечек в толстенных очках, близоруко озираясь, поднимается на эстраду и - откуда что берется - произносит пламенную, блестящую и по форме, и по содержанию речь о политической сущности фашизма, о той угрозе, какую несет национал-социализм мировой культуре.

Мы с женой хорошо знаем Михаила Юльевича. И хотя он ведет в Литературном институте семинар прозы, а мы специализируемся в области критики и художественного перевода, да к тому же окончили институт еще в прошлом году, наше возникшее там знакомство с Левидовым продолжается. Не так давно мы и Данин были даже званы к нему в гости и провели очень интересный вечер в его с отменным вкусом обставленной квартире на Арбате.

Михаил Юльевич заслуженно слывет в литературных кругах блестящим парадоксалистом, остроумным собеседником, язвительным критиком. В этом смысле он - достойный последователь героя своей замечательной книги о Свифте. Острый саркастический ум и полемическая страстность наградили Левидова большим количеством врагов, что при его «сомнительной» биографии (когда-то он был корреспондентом РОСТА в Лондоне) чревато разными неприятностями. Причем не только для него, но даже и для его знакомых. Достаточно сказать, что, когда мы пришли к нему домой, разумеется, предварительно сговорившись по телефону, нас внимательно оглядел какой-то тип, стоявший возле лифта. А когда мы спустя три часа уходили, тот же тип недвусмысленно, хотя и на некотором удалении, последовал за нами, и мы отделались от него, лишь внезапно вскочив в отходящий трамвай.

После митинга в Союзе мы еще какое-то время постояли с Михаилом Юльевичем в садике, а потом, простившись с ним (как позже выяснилось, навсегда), вместе с Алигер и Матусовским пошли в Леонтьев-ский переулок к зданию германского посольства. Не помню уже, что нас побудило туда отправиться, но один эпизод, относящийся к этому походу, запечатлелся в моей памяти.

К зданию посольства подъезжает «эмка», и сотрудники госбезопасности насильно высаживают из нее молодую женщину, стараясь сунуть ей в руку маленький чемоданчик. Женщина же упирается и всячески норовит от чемоданчика избавиться - мол, он к ней не имеет отношения. Кончается эта немая и таинственная сцена тем, что и женщину, и чемоданчик все-таки вталкивают в дом...

Потом мы все почему-то идем в Лаврушинский к Луговскому и долго сидим у него в кабинете, где одна стена сплошь увешана оружием. Мы. сидим и молчим. Беседа не клеится. Да и о чем тут говорить, когда всем ясно, что сегодня жизнь наша переломилась надвое, что прошлое кончилось и для миллионов людей начался совершенно новый отсчет времени.

Больше ничего о двадцать втором июня не могу вспомнить, кроме того, что в ту же ночь был взят Левидов, и больше я его никогда не видел...

Утром мы трое отправились в райком, благо он находился через бульвар от дома Бека. Ничего утешительного мы там не узнали, кроме того, что Фаня Г. благополучно вышла из окружения и что цел и невредим Костя Кунин (хотя я сам видел, как он упал навзничь под пулеметным огнем). Но, кроме Кости, ни о ком из «писательской роты» не было ни слуху ни духу. Там же в райкоме мы узнали, что наша 8-я Краснопресненская дивизия понесла столь значительные потери, что ее пришлось считать расформированной.

В тот день мы обедали в писательском клубе. И хотя стараниями Сытина клуб опять стал закрытым заведением, туда всеми правдами и неправдами проникали всякие подозрительные личности - ведь в те дни в столице больше нигде не подавали спиртного. Несколько столиков в дубовом зале было оккупировано такими темными дельцами, но преобладали все-таки писатели, преимущественно фронтовики из дислоцированных тогда под Москвой и в самой Москве армейских и фронтовых газет. Было в этом тесном соседстве разношерстных посетителей что-то тревожное, даже зловещее. Немцы были совсем близко, и темные силы оживились, со дня на день ожидая благоприятного для себя исхода битвы за столицу. И насколько крикливо и шумно вели себя посторонние, настолько же сумрачная атмосфера царила среди нашего брата.