Записки случайно уцелевшего

Мне и потом это казалось, много лет спустя, уже в шестидесятые годы, когда мы жили в соседних домах, но почему-то не ходили друг к другу, хотя всегда радовались случайным встречам. Но однажды он позвонил, сказал, что зайдет, и принес рукопись «Нового назначения» - своего многострадального романа, который никак не мог увидеть свет, потому что его публикации противилась всесильная еще Хвалебнова, вдова выведенного в романе министра черной металлургии Тевосяна. Та самая Хвалебнова, что в сорок первом была секретарем парткома Союза советских писателей и, когда мы с Даниным пришли туда, чтобы записаться в ополчение, поначалу охладила наш патриотический пыл казенным отказом:

- Разнарядка райкома уже выполнена...

Наверно, тут уместно добавить, что новый роман Бека мне очень пришелся по душе, о чем я с радостью и сказал автору. И еще - что через несколько лет умирающий Бек все-таки держал эту свою книгу в руках, правда, вышедшую не в Москве, а в Мюнхене, но ведь книгу! А принес ее Беку в больницу (об этом мало кто знает) не кто иной, как тогдашний оргсекретарь Московского отделения Союза писателей Виктор Ильин, бывший генерал КГБ, сам просидевший при Берии несколько лет на Лубянке и кончивший жизнь много лет спустя, сбитый машиной на улице (причем по Москве тогда сразу пошла молва, что произошло это накануне предстоящего свидания Ильина тоже с бывшим, но сравнительно еще молодым генералом КГБ Олегом Калугиным). Вот какие странные цепочки фактов протягивает порой наша действительность, и замыкаются они почему-то, как правило, на Лубянке.

Однако это уже другой, нынешний сюжет, относящийся к девяностым годам. А наш путаный, полу-бредовый ночной разговор о жизни и смерти, о войне и мире мы вели у Бека ровно пол столетия назад. Когда войне-то еще не было и полугода... ,

8

Война шла всего лишь пять месяцев, а казалось, что целая вечность отделяет нас от всем нам памятного двадцать второго июня.

Долгое время считалось, да и теперь еще многие так думают, будто война началась неожиданно. На самом же деле усердно внушавшийся нашей пропагандой пресловутый элемент «внезапности» был спущен сверху в качестве оправдания наших катастрофических военных неудач. Свидетельствую, что близость неизбежной войны ощущалась в начале лета сорок первого года не только политологами, но и вовсе не искушенными в вопросах международной политики людьми. Если хотите - даже простыми обывателями.

В том-то и дело, что нападение на нашу страну гитлеровского вермахта вовсе не было ошеломляющей неожиданностью. Неотвратимость явно назревшего столкновения двух тоталитарных режимов, претендующих на мировое господство, носилась тогда в воздухе даже вопреки пакту Молотова-Риббентропа.

Сужу об этом на основании самых что ни на есть житейских фактов. Они запомнились мне именно благодаря содержавшемуся в них «элементу предвидения», очевидно, вполне заурядного и естественного для того времени. Вот пример лично моего «ясновидения».

Весной того года моей жене и Маргарите Алигер наш общий приятель привез из Таллинна (куда получил пропуск от газеты) какую-то, конечно же, остродефицитную и тем более соблазнительную материю на блузки. Помню, за несколько дней до войны я сидел у себя в закутке, отгороженном от остальной комнаты книжными шкафами, и перечитывал написанную для «Нового мира» статью Алеши Кондратовича о вышедшей в Сибири книге поэм мало известного тогда, но несомненно талантливого Мартынова. Я с удовольствием перечитывал удавшуюся Алеше статью и краем уха невольно слушал, о чем говорят за шкафом женщины. Они сговаривались отправиться к портнихе в воскресенье.

- Дуры вы, дуры, - не то в шутку, не то всерьез подал я реплику. - Какая там портниха, в воскресенье война начнется...

- Типун тебе на язык, - отозвалась Маргарита, не слишком, впрочем, удивленная моим предсказанием.

Второй факт еще более примечателен.

В ночь на двадцать второе июня у нас засиделся живший неподалеку Данин. Бушевавшая за окном гроза способствовала длительности нашего застолья. Наконец часу примерно в четвертом он подошел к окошку, посмотрел на затянутое тучами ночное небо и произнес сакраментальную фразу:

- В такую ночь бомбежек не бывает...

А наутро - речь Молотова...

Первый день войны почему-то запомнился клочками.

...Кто-то извещает нас по телефону, что днем в Союзе состоится митинг. Мыс женой немедленно отправляемся туда. Только бы не сидеть дома, только бы поскорее на люди...

Митинг ведет Фадеев. Он немногословен, сдержан, даже строг. Удручает полупустой зал, бросается в глаза общая подавленность. Мало знакомых лиц, впечатление такое, будто пришли люди случайные, со стороны.

Первым берет слово какой-то старый писатель с явными признаками прогрессирующего склероза. Он полон гнева по адресу Гитлера, но его аргументация и лексика крайне нелепы.

- Мы будем его бить, бить, как карточного шулера, затесавшегося в благородное общество, - витийствует старик. -Мы будем его бить канделябрами

Фадеев смущен. Все сидят, опустив глаза от неловкости.