Записки случайно уцелевшего

Однако куда более значительный подарок судьбы уже поджидал нас тут же, возле соседнего прилавка. Да, в десяти шагах от нас, у соседнего прилавка, стоял человек в потрепанной, короткой не по росту шинели без знаков различия и в новенькой армейской шапке, номера на два превышающей нужный размер. Полное отсутствие какой бы то ни было военной выправки в этой фигуре дополняли очки. Человек этот еще издали привлек чем-то мое внимание, но, окрыленный своей внезапно объявившейся покупательной способностью, я лишь скользнул по нему взглядом и увлекся столь многообещающим выбором яств. К тому же этот человек энергично повел какие-то переговоры с продавщицей, что заставило его повернуться к нам спиной. Когда я взглянул на него снова, он уже получил бутылку водки и мгновенно сунул ее в карман. Чем-то неуловимым в тот момент он напомнил мне нашего товарища по «писательской роте» Александра Альфредовича Бека. Но не успел я поделиться этими наблюдениями со своими спутниками, как владелец заветной бутылки заметил нас и замер, словно вкопанный.

Ну и дела! Это ведь и был он, Бек, собственной персоной. Тот самый Бек, который месяц с лишним назад ехал вместе с нами на старой полуторке и которого я там, под Ельней, в начавшейся неразберихе потерял тогда из вида. Подумать только!..

Однако тот, немыслимо длинный, насыщенный бесчисленными напоминаниями о прошлом и удивительными совпадениями день, день нашего возвращения из полной безвестности в мир привычных связей и отношений, встречей с Беком не исчерпал своих чудес. Через пять минут, заполненных бурными воскли* цаниями, восторженными междометиями и многозначительными жестами, через пять минут после встречи с Беком там же, в центральном магазине Военторга, мы наткнулись на еще одного нашего товарища по «писательской роте». Это был Осип Черный.

Правда, в появлении здесь Черного не было ничего сверхъестественного. Из нас пятерых он-то как раз оказался тут не вопреки, а согласно простой, «линейной» логике причин и следствий. Еще в сентябре автор романа «Музыканты» Осип Черный, как и Рувим Фраерман, как и новеллист Михаил Лузгин, был отозван из ополчения в армейскую газету. За то время, что все мы шагали в одном строю, у нас установились дружеские отношения. И потому расставаться с ними мне было чрезвычайно тяжело. Помню, как грузовик увозил всех троих из расположения части и они, стоя в кузове, прощально махали мне. Помню, каким одиноким я тогда себя почувствовал. Ни Черный, ни Лузгин не могли тогда знать, что ровно через год их судьбу решит один снаряд, разорвавшийся в Сталинграде, на КП 64-й армии, и что первый будет тяжело ранен, а второй убит на месте. Но это мне стало известно уже после войны.

В ту раннюю пору войны я еще не ведал, что вся она будет чередой таких печальных расставаний и совершенно непредсказуемых встреч. Что через некоторое время я надолго прощусь с Фурманским, чтобы снова увидеть его лишь через три года, уже далеко на севере, почти у берегов Баренцева моря. Или что там же, в Полярном, в короткую нашу встречу, я подружусь с писателем Марьямовым, а потом, год спустя, судьба снова сведет меня с ним, но уже в городе Дайрене на берегу Желтого моря, что мы одновременно заскочим в вестибюль роскошного японского отеля «Ямато», чтобы укрыться от еще не затихшей уличной перестрелки, и что вместе проведем в этом отеле почти целые сутки. Да мало ли какими еще случайными стечениями обстоятельств удивляла война...

Наша «писательская рота», если говорить о коэффициенте интеллектуальности ее личного состава, представляла собой явление уникальное, особенно в первые недели после выхода из Москвы. Среди нашего брата было немало людей, отличавшихся разносторонним жизненным опытом, таких, как, например,

Степан Злобин; завидной политической искушенностью, как Либединский; рафинированной интеллигентностью, как Роскин; органической приобщенностью к европейской культуре, как Вильям-Вильмонт; острым насмешливым умом, как Казакевич; интересом к проблемам современной науки, как Данин; памятливостью бывалого человека, к тому же старого подпольщика, каким был Бляхин; приветливой, никогда не унывающей мудростью, что было свойственно уже упомянутому выше Фраерману; наконец просто верностью товарищескому долгу, что было в высокой степени присуще Шалве Сослани. Словом, было с кем поговорить по душам, обменяться суждениями о ходе войны, вспомнить былое, помечтать о будущем.

Да и среди менее известных писателей было много интересных людей, общение с которыми доставляло неизменное удовольствие. Одно время командиром моего отделения был прозаик и поэт Глеб Глинка. Мы разговорились с ним, едва наше формирование вышло за ворота ГИТИСа в Собиновском переулке и двинулось вверх по улице Воровского. Помню, когда нашу колонну почему-то придержали и мы на минуту-дру-гую остановились возле писательского клуба, к моему соседу по шеренге метнулась с тротуара молодая женщина. Они успели сказать друг другу лишь несколько слов и обняться на прощание, ибо колонна сразу двинулась дальше.