Записки случайно уцелевшего

Похоронка на меня действительно пришла - это подтвердила бабушка Дамаша, которая ее и получила «аккурат 15 октября», но от моей жены скрыла, потому что в бумагу эту военкоматскую не поверила: по вещим снам и церковным книгам выходило, что я жив и скоро объявлюсь.

- Вот только спрятала я эту проклятую бумагу так, что теперь и найти не могу, - сокрушалась она, всхлипывая и осеняя меня крестным знамением.

Ключ от моей комнаты, как всегда, лежал в тамбуре на электросчетчике. Голодные и измученные бесчисленными волнениями истекшего дня и особенно заключительным кроссом по московским переулкам, мы, все трое, ввалились ко мне в стылую, словно нежилую комнату, и тут выяснилось, что светомаскировка с окон почему-то сорвана - наверно, тоже работа Ивана Михайловича. Без долгих обсуждений было решено: мы ложимся на полу, как есть, не зажигая света и не раздеваясь, чтобы не расползлись насекомые, которых мы принесли на себе, судя по зуду на теле, несметное множество. Выспимся, утром соберем что можно из белья и одежонки и отправимся в баню. А там видно будет. После встречи с районным комендантом стало ясно, что попытка добраться до Перхушкова в нашем нынешнем виде и без документов, удостоверяющих личность каждого, обречена на провал.

Не буду подробно рассказывать, как мы, продрогшие за ночь в нетопленой комнате, да еще с поврежденным, как выяснилось утром, потолком (соседи рассказали, что на наш дом упала зажигалка), как мы, опустошив мой и без того скудный гардероб, благополучно пробрались мимо всех патрулей в Центральные бани (представьте - работали!), как блаженствовали там в отдельном номере, как обжирались в тамошнем буфете зернистой икрой без хлеба (хлеб был по карточкам, а икра - нет), как сбрили там же, в бане, наши окруженческие бороды, оставив щегольские усы, как брезгливо запихивали в мусорные баки все, в чем пришли, и как, выйдя потом на улицу в более или менее благообразном виде, отправились за теплыми вещами сначала к Павлу, затем к Джаваду и как наконец, завершив экипировку, проследовали в Союз советских писателей.

К этой организации мы имели разное отношение. Павел Фурманский был членом Союза со дня основания, но его членский билет, как я уже рассказывал, остался где-то в лесной чаще на Калужской земле. Я тогда еще не входил в число членов Союза, но уже перед войной часто приглашался на его мероприятия и был связал с ним как автор многих периодических изданий, как выпускник Литературного института при ССП (ректором которого в последнее время был Фадеев), как штатный сотрудник «Нового мира», а теперь и как боец «писательской роты», успевший даже дважды или трижды получить месячное пособие, установленное для писателей-ополченцев. (Литфондовский кассир, очень милый и всеми уважаемый старичок, специально с этой целью приезжал к нам в батальон и одаривал нас довольно крупной суммой. Потратить эти деньги в ополчении было негде, а на оккупированной территории они ничего не стоили, и где бы мы ни пытались купить во время наших скитаний еду на советские, местные жители от них решительно отказывались, так что мы с Павлом принесли из окружения с десяток красных тридцаток каждый.)

Что касается Джавада, то он ни к Союзу советских писателей, ни к литературе никакого отношения не имел, разве что в окружении порой громогласно и вдохновенно декламировал нам по-армянски Чарен-ца, о котором мы тогда не имели понятия, ибо Чаренц был четыре года назад казнен как враг народа и начисто изъят из литературного обихода. И теперь Джавад сопровождал нас в Союз лишь потому, что общая сопроводиловка не позволяла нам разлучаться.

Едва мы свернули с Поварской во двор дома № 52, как нам встретился мой добрый приятель по Литин-ституту переводчик с английского Юра Смирнов. Восклицаниям, объятиям, расспросам, казалось, не будет конца. Человек редкостной общительности и приветливости, никогда не унывающий балагур, Юра и раньше являл собой образец компанейского парня и верного товарища. Отец его, Александр Смирнов, герой Гражданской войны, имел звание комкора и одно время был нашим военным атташе в Турции, где Юра учился в иностранном колледже и где приобрел отличное английское произношение. Но к тому времени, о котором я рассказываю, отец Юры уже был расстрелян, а мать, очень красивая женщина, томилась в ка-ком-то сибирском лагере. По этой причине Юру в самом начале войны мобилизовали, но не в армию, а на трудфронт и послали на завод, где ремонтировали поврежденные на фронте танки, если не ошибаюсь, в Чебоксарах.