Записки случайно уцелевшего

«Итак, ему все известно... Но все равно - ехать надо...» Трегуба на месте не оказалось, и, ожидая его, я долго мерил шагами длинный правдинский коридор, в тайниках души радуясь тому, что неизбежное еще не свершилось, что приговор еще не вынесен, что роковой момент волею судеб оттягивается на несколько минут. Видимо, я еще на что-то надеялся и потому не сразу заметил, что с того дня, как я впервые переступил порог «Правды», здесь произошла любопытная метаморфоза. Тогда мне бросилось в глаза обилие еврейских фамилий на дверях правдинских кабинетов. Теперь их было куда меньше, и новые таблички красноречиво возвещали либо о происшедших за это время людских заменах, либо о том, что тот или иной обитатель правдинской кельи почел за благо взять себе псевдоним. Это было знамение времени.

За такими, тоже не слишком веселыми размышлениями меня и застал появившийся откуда-то Трегуб. Он молча пропустил меня в свой кабинет и, еще не успев сесть, сказал:

- Все началось с того, что ночью, подписывая полосу, Поспелов спросил у дежурного по номеру: «А кто такой Рунин? Что вы о нем знаете?» Стали выяснять...

Вот оно!.. Случилось то, чего я столько лет боялся и что рано или поздно не могло не случиться... Раз им уже все известно, чего же дальше темнить... И, не дожидаясь продолжения, я заплетающимся языком произнес:

- Да, я должен был вас заранее уведомить о компрометирующем меня обстоятельстве - у меня арестована сестра...

Но Трегуб прервал мое покаянное слово и нетерпеливо отмахнулся от этой темы, так и не спросив, за что она арестована. Впрочем, тогда подобные вопросы звучали крайне глупо и их не задавали.

- Ай, да разве в этом дело?! - неожиданно произнес он, явно досадуя, потому что куда-то торопился. -Нынче у всех арестована сестра...Поспелова интересует, на каком вы курсе, сколько вам лет, кто у вас руководитель семинара по критике, где и что вы уже напечатали, с какого года вы в партии!.. Сейчас я зафиксирую все эти данные, и дело с концом. - Он посмотрел на часы, порывисто схватил лист бумаги, ручку и приготовился записывать.

-Ноя беспартийный, - ликуя в душе, но еще с трудом преодолевая остаточное ощущение полного краха, только что грозившего мне, промямлил я. «Черт с ней, со статьей, важно, что они ничего не знают!..»

- Так вы не член партии! - удивился Трегуб и машинально отложил ручку. Но тут же взял ее снова и, как-то задумчиво посмотрев в окно, добавил: — Впрочем, может, это даже...

Он не закончил фразы и принялся записывать сведения обо мне, интересующие Поспелова.

Через несколько дней моя статья увидела свет.

Так я начал печататься в «Правде», лишь чудом избежав невольного саморазоблачения.

Мой дебют в «Правде» относился ко временам не столь уж далеким - всего-то прошло с тех пор три-четыре года. Но после фронта и месяца в окружении казалось, что это было давным-давно, еще в той жизни, и не со мной, а с кем-то другим...

«Да, - с тоской размышлял я, - теперь, после окружения, проверочки пойдут посерьезнее... На пункте сбора политсостава так просто, на слово, мне вряд ли поверят...»

Я вновь со всей остротой ощутил гнет вот уже шесть лет давящей на мое сознание зловещей тайны. В окружении меня со всех сторон подстерегала угроза гибели от пули иноземца, но там тяготеющий надо мной рок порочной анкеты отступил куда-то далеко-далеко, на задний план. Вырвавшись из вражеского кольца, я тем самым вернул себе постоянную угрозу разоблачения. Там меня на каждом шагу могла погубить моя национальность. Здесь меня в любой день могли погубить утаенные родственные нити.

Там я скрывался сам, здесь я скрывал все, связанное с сестрой, с самим фактом ее существования. Там кругом был враг, здесь я сам мог в любую минуту быть объявлен врагом.

Я не доверял свой «биографический секрет» никому, даже Фурманскому иДжаваду, потому что до самого конца не терял надежды выйти к своим. И вот я вышел и снова обрел то, что преследовало меня раньше, - кошмар убийственной, а потому намеренно скорректированной анкеты, возможность попасться на умолчании о своих преступных связях. Ведь муж сестры Сергей, став жертвой неуемной мстительности Сталина, обрекал на жестокую кару и свое окружение, всех мало-мальски причастных к нему людей.

Едва мы вышли из подольского поезда на площадь Курского вокзала, как начался налет немецкой авиации. Дело шло к вечерним сумеркам, но в небе было еще светло. Тем не менее сигнал воздушной тревоги запоздал, и вражеские самолеты вывалились из-за тучи совершенно внезапно.

Вместе со всем привокзальным народом нас с чрезвычайной поспешностью загнали в метро, когда где-то неподалеку уже рвались бомбы и оглушительно палили зенитки.