Записки случайно уцелевшего

И хотя в действительности Троцкий даже не подозревал о моем существовании, но формальное основание для такой демагогии брак моей сестры с Сергеем, конечно, давал. А сокрытие этого факта, тем более факта их ареста, было в то время неоспоримо тяжким преступлением в глазах любого советского человека. Самое звучание этой фамилии - Троцкий! -вселяло мистический ужас в сердца современников великой чистки. И то, что моя сестра имела какое-то отношение к этой фамилии, автоматически превращало не только ее самое, но и всю нашу семью в государственных преступников, в «соучастников», в «лазутчиков», в «пособников» - словом, в «агентуру величайшего злодея современности, злейшего противника советской власти».

Время было ужасное, люди кругом вдруг ни с того ни с сего исчезали. Помню, как на лекцию по политэкономии не пришла всеми уважаемая преподавательница Кантор. Позже выяснилось, что ночью взяли ее мужа. Потом не пришел в положенные часы преподаватель западной литературы (в будущем - почетный член Оксфордского университета )Аникст, с которым у меня уже тогда установились приятельские отношения. Какое-то время не являлся на занятия тоже мой приятель, студент переводческого отделения Юра Смирнов, Оказывается, у того и у другого арестовали родителей, ранее работавших за границей, что тогда почти официально считалось криминалом. Вскоре исчез любимый студентами профессор русской литературы Добранов, еще в Гражданскую войну лишившийся обеих ног. Оказался на Лубянке и руководитель очень сильного по составу студентов семинара поэзии Дукор, заботливый наставник Симонова, Матусовского и других прославившихся впоследствии поэтов. Судьбу Дукора разделил кто-то из преподавателей истории философии.

Студентов Литинститута тоже взяли в те годы немало, но их исчезновение было не так заметно, а кроме того, я поначалу еще мало кого знал. Помню только славного паренька, тоже первокурсника, Рязанцева, который на лекциях в Большой аудитории садился обычно рядом со мной и относился ко мне с подчеркнутым уважением, очевидно, лишь потому, что мне стукнуло уже двадцать четыре и у меня за спиной было лет восемь трудового стажа, а он пришел в институт прямо со школьной скамьи и жизни еще не понюхал.

Однажды, Рязанцев и два его юных приятеля пригласили меня на студенческую вечеринку в складчину. Эти ребята мне нравились, и я охотно принял их приглашение, но в последний момент срочное задание редакции «Книжных новостей» лишило меня возможности провести с ними вечер. А через несколько дней все трое не явились на лекции, и больше я их никогда и нигде не встречал. Говорили, что на той вечеринке возник какой-то идейный спор, кто-то наговорил лишнего, а кто-то, видимо, стукнул, ну и...

Сейчас уже не верится, что тогда рядом с махровой подлостью каким-то странным образом уживались и юношеская беспечность, и политическая наивность. Достаточно сказать, что, несмотря на все ужасы тридцать седьмого, да и смежных годов, студенческая душа не хотела мириться с ограничениями и запретами. Молодости вообще не свойственно осторожничать и опасаться своего ближнего. А тут преобладала молодежь одаренная, яркая, любящая острое словцо, нетривиальную шутку, игру ума, то есть менее всего ориентированная на «позорное благоразумие». Несмотря на очевидную опасность сборищ, часто устраивались вечеринки, с энтузиазмом разыгрывались капустники, когда были деньги, охотно пили вино, ночью ходили большими компаниями по бульварам. Бурно крутили романы - легко знакомились, легко расставались. Институтские стены, дрожали от безрассудного флирта, от любовной лирики, от бесконечного выяснения отношений.

Кого-то арестовали... Кого-то разлюбили... Кто-то вдруг исчез... Кто-то вдруг прославился... Костя Симонов женился на первом курсе, развелся на третьем, снова женился на четвертом... В тридцать восьмом женился и я - нашел время!..

Жизнь брала свое и шла единым потоком, вмещая в себя и трагедию эпохи, и счастье молодости. Творческое честолюбие тесно соседствовало с политической неискушенностью, идейный догматизм - с нежным простодушием, речи вождя - с заветами Пушкина. И все же времена были настолько подлые, что мрак неуклонно отвоевывал у светлой стороны бытия позицию за позицией. Доносительство становилось повседневной практикой, завистники и карьеристы, не слишком противясь, шли в стукачи и начальники, графоманы энергично осваивали жанр анонимного уведомления. И мне оставалось только загонять свои роковые обстоятельства в самые глубины обыденности.

Я не только ушел с работы, но и умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума. С одной стороны, я не хотел бросать тень на товарищей - если моя подноготная раскроется, то дружба со мной может больно по ним ударить. С другой - я больше, чем энкаведешников, опасался трепачей,рыцарей эффектных сюжетов, охотников за светскими сенсациями, любителей новостей «не для печати». Словом, пижонов, всегда готовых щегольнуть своей осведомленностью.