Записки случайно уцелевшего

Павел знал, что я люблю и высоко ценю эту его лирику, о которой он сам говорил: «Не рассудка дар скупой, не разгульных чувств запой - каждый стих -судьбы веленье, плод случайности слепой». Я еще до войны подбирался к проблеме логики и психологии художественного творчества, а из наших фронтовых, всегда проникновенных разговоров о поэзии (обычно ночью и со ста граммами) Павел тем более мог заключить, что мысль о возникновении искусства на скрещении слепой случайности и «категорического императива» рока мне очень близка. Сейчас он то и дело советовался по поводу своей предстоящей программы.

- Как ты думаешь, поймут? - поминутно спрашивал он меня.

В отличие от Шубина оба наши прозаика, узнав о вечере, отнеслись к своему участию в нем без всякой тревоги. У Эделя было в запасе несколько смешных историй, которые действовали на армейскую аудиторию безотказно. Особенно - немудреный рассказ «Касторка» , повествующий о досадной эффективности этого лекарства в самый неподходящий для героя момент. А Фиш, недавно вернувшийся из поездки в Хельсинки (в свите Жданова), вызвался рассказать о только что вышедшей из войны Финляндии, что было заведомо интересно всем. Только я один пребывал в состоянии полной растерянности, ибо так и не знал, с чем выйду на публику.

«Ладно, - пришел я в конце концов к единственно возможному выходу из положения. - Ограничусь информацией минут на пятнадцать-двадцать о том, что написали за последнее время Алексей Толстой, Шолохов, Фадеев, Гроссман, Горбатов, Платонов... Ну, в заключение, может быть, расскажу о нашей “писательской роте”. До выступления ведь целых четыре дня, авось что-нибудь еще придумаю».

Но уже через два дня до нас дошел слух, что все мероприятие под вопросом: продано всего шестнадцать билетов. Я воспрял духом - дай Бог, чтобы отменили. Однако тут же поступило дополнительное сообщение ^ вечер состоится при любых обстоятельствах: галочку-то все равно надо поставить. В крайнем случае, билеты раздадут по подразделениям ПВО и связи.

И все же самый большой подвох обнаружился, когда нас, выступающих, минут за сорок до начала подвезли к зданию театра. Его осаждала толпа военнослужащих всех званий. Еще более непостижимо выглядел аншлаг на входных дверях: «На сегодня все билеты проданы». И только огромная, наспех написанная, но броская афиша, висящая на месте прежней, все объяснила. Теперь она лаконично возвещала: «Вечер сатиры и юмора». Как потом выяснилось, предприимчивый и многоопытный администратор театра еще утром согласовал такую замену с политуправлением, но якобы впопыхах забыл поставить о ней в известность нас.

Для меня было неожиданностью, что больше других (помимо меня самого) замена огорчила Павла. Хотя юмористических, а тем более сатирических стихов у него в активе не было, но провала он не боялся. Он твердо знал, что стоит ему прочесть всего лишь одну какую-нибудь строфу из написанной им еще года два назад «Волховской-застольной», давно ставшей, так сказать, нашим фронтовым гимном, как овация ему обеспечена. Ну, хотя бы вот эти строчки:

Будут навеки в преданьях прославлены

Под пулеметной пургой

Наши штыки на высотах Синявина,

Наши полки подо Мгой...

Эти стихи Павла Шубина, положенные на расхожий в годы войны мотив, пели на Волхове в досужую минуту во всех землянках, во всех блиндажах, а уж по случаю чьего-либо награждения - обязательно. Так что популярность Шубина в наших частях была - иначе не скажешь - грандиозной. Но не о таком успехе мечтал он сегодня, готовясь к выступлению с необычной программой, и не где-нибудь на опушке леса или на закрытых позициях батареи, а в овеянных славными традициями русской классики стенах волковского театра.

По-настоящему обеспокоенный предстоящей реакцией армейской аудитории на высокую лирику, Павел для храбрости даже захватил с собой фляжку с водкой, к которой не преминул приложиться, едва мы, ошарашенные новой афишей, вошли в здание. Видимо, у меня была уж очень удрученная физиономия, ибо мне смена программы сулила самые большие трудности. Во всяком случае, пока мы за кулисами ждали начала, Павел несколько раз настойчиво и великодушно предлагал мне «взбодриться» вместе с ним. А я почему-то каждый раз отказывался, о чем пожалел уже очень скоро. Когда мы, выступающие, после третьего звонка вышли на сцену и чинно расселись за столом, я на подгибающихся ногах поплелся к трибуне, чтобы произнести свое вступительное слово, которое вопреки повой афише оставалось прежним.

И вот я стою на трибуне и со страхом смотрю в притихший зал. Театр переполнен, сидят даже в проходах. Собравшись с духом, я начинаю неторопливо выполнять порученную мне начальством миссию. Однако дальше темп происходящего резко меняется, и события разворачиваются с нарастающей скоростью.