Записки случайно уцелевшего

Второй раз я с не меньшей остротой испытал это кризисное состояние отупляющего бессилия перед лицом грозящей людям вот тут, рядом с тобой, гибели -уже в самом конце Второй мировой войны. Опять я -невольный очевидец недопустимой, чудовищной жестокости современного мира и по всем человеческим законам должен помочь попавшим в беду. Просто обязан, хотя и догадываюсь, что изменить ход событий не в состоянии - не от меня он зависит. На этот раз я сам был вполне благополучен и даже сделал отчаянную попытку вмешаться в происходящее, но попытка эта все равно оказалась тщетной.

Попробую об этом втором случае рассказать более подробно. Он того заслуживает, так как относится к разряду тех душевных потрясений, что впрямую повлияли на формирование моего характера, на мое понимание всего современного мироустройства.

Дело было примерно на пятый день войны с Японией. Редактор, как всегда, недовольный мною (мне претило всякое чинопочитание, и это его злило), на этот раз послал меня в Двадцать пятую армию и по злобе не дал мне «виллиса». Добро бы машин не хватало для других редакционных надобностей. Но в том-то и суть, что со стороны полковника это была очередная мелкая пакость. Здесь, на Первом Дальневосточном, мы, газетчики, вполне могли уже не «голосовать», скитаясь по фронтовым дорогам, как это было на Волхове и в Карелии. Здесь нашей редакции придали машин едва ли не без счета. Чуть ли не целый автобат теперь нас обслуживал.

- Обойдешься! - сказал редактор, напутствуя меня. - Тебя в Двадцать пятой знают, как-нибудь пристроишься к армейским газетчикам.

Ему хорошо известно, что с началом войны я рассчитывал попасть на направление Муданьцзян-Хар-бин, где вела наступление одна из прославленных армий, прибывших на наш фронт прямиком из Европы. Но согласно исконным войсковым нравам, полковник посылает меня именно не туда, куда я хочу. То, что Харбин с его более чем тридцатитысячным русскоязычным населением привлекает меня любопытными особенностями местной культуры, - с его точки зрения, очевидная блажь, да еще чреватая всякими неприятностями. И для меня, и для редакции.

(В скобках замечу, что, даже когда наши войска дошли до Дайрена и Порт-Артура и заняли Северную Корею, полковник ни разу там не побывал. Он и без того почитал за благо никуда не выезжать, а тем более в соединения, находящиеся за пределами родины, чтобы не портить себе анкету указанием о пребывании за границей. Чего уж там говорить о Харбине - гнезде белогвардейской эмиграции.)

Конечно, в самом прикомандировании меня к Двадцать пятой усмотреть дискриминацию трудно -кто-то же должен освещать и южное направление. А то, что Двадцать пятая не может претендовать на участие в решающих операциях фронта, ибо во время войны с Германией все четыре года простояла здесь, на китайской границе, и осталась необстрелянной, то это не ее вина. Люди же там, и в политотделе, и в армейской газете, славные, приветливые, и я действительно со многими из них уже знаком.

Вот только чувствую я себя среди них неловко: вынужденное неучастие в войне на Западе породило в их душах нечто вроде комплекса неполноценности. Даже моя скромная планка с наградами придает мне завидную «именитость», а себя они ощущают провинциалами. Такими же, впрочем, какими мы, проведшие два года в болотах Волховского, а затем год среди озер Карельского фронта, ощущаем себя среди военных газетчиков, входивших с войсками в Варшаву и Вену, в Берлин и Прагу. Все четыре года войны на Западе Двадцать пятая бесславно жила тут на голодном пайке, питаясь преимущественно со своих огородов и щеголяя эрзац-обмундированием, да еще «бэу» - бывшим в употреблении.

- Такие уж мы невезучие, - говорят они о себе.

Вот и теперь, когда Двадцать пятой предстоит наконец боевое крещение, ей, видимо, суждено продвигаться лишь задворками Маньчжурии, оставляя в стороне сколько-нибудь крупные города с развитой промышленностью и высоким процентом японского населения, то есть представляющие стратегический и всякий иной интерес. Соответственно и моим корреспонденциям уготована в газете второстепенная роль -иначе и быть не может, раз я прикомандирован к этой забытой Богом армии, да еще на положении «безлошадного» бедного родственника.

Так рассуждал я, отправляясь в эту командировку и еще не ведая, что она завершится для меня непосредственным участием в корейском воздушном десанте, на зависть всей многочисленной журналистской братии, призванной освещать ход японской войны.

Но это - впоследствии... А пока - я вместе с политотдельцами и сотрудниками армейской газеты Двадцать пятой вторые сутки трясусь в кузове машины по глухим дорогам китайской провинции Яньцзи. Наша наступающая колонна почти не встречает сопротивления - да оно и бессмысленно, теперь, через неделю после Хиросимы, это всем ясно. И тем не менее продвигаемся мы крайне медленно - то и дело остановки по случаю возникшего где-то далеко впереди, невидимого отсюда очередного препятствия. Бодро взятый в начале похода стремительный темп постепенно утрачивается.