Записки случайно уцелевшего

Именно тогда я понял, что в условиях государственной монополии на информацию даже хорошие, честные люди становятся падкими на молву, на политические сплетни, на пикантные россказни с громкими именами. А я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне. А кроме того, дома росла маленькая Юлька, которая неизбежно порождала у каждого посетителя нашего дома законное любопытство - чья это девочка, да кто ее родители, да где они сейчас и т. п.

Разумеется, я и тогда не заблуждался относительно интереса органов к моей персоне. Мне было ясно, что, как бы я ни таился, там, на Лубянке, меня держат в поле зрения. В том, что я нахожусь «под колпаком», я время от времени убеждался на основании самых разных свидетельств, не только косвенных, но и прямых. Органы явно меня «пасли». Отсюда я сделал вывод: любой донос может спровоцировать мой арест, сделать его актуальным, даже если он еще вчера не стоял в порядке дня. Ведь в наших условиях какой-нибудь безответственный треп иной раз и превращает жертву, до поры до времени потенциальную, в самую что ни на есть действительную. Треп порождает донос, а на донос органам надо реагировать. Как правило - действием.

Потому-то я так опасался тогда людской молвы. Потому-то я и сделал основой своего жизненного no-i ведения пресловутую «трамвайную заповедь». Не возбуждай вокруг себя никаких толков. Не напоминай о себе. НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ!

Это была единственная доступная мне тогда мера предосторожности. Впрочем, нет, была еще одна, в результате, кажется, даже себя оправдавшая. Понимая, что дальнейшие репрессивные акции против нашей семьи неизбежны, я убедил родителей в необходимости нам разъехаться. Авось тогда возьмут не всех сразу. На протяжении двух лет со времени моей женитьбы мы старались разменять нашу большущую комнату на две в разных местах. Наконец в сороковом году это удалось. Мои старики с маленькой Юлькой переехали на Петровские линии, а мы с женой оказались в переулке на Сретенке. Может быть, именно поэтому, когда в 1951 году моих стариков и Юльку сослали по этапу в Сибирь, меня не тронули.

Сейчас, вспоминая все это, я, честно говоря, удивляюсь своей тогдашней рассудительности и трезвости. Ведь и мне самому, да и окружающим меня людям, причем далеко не глупым, наряду с таким отчетливым пониманием имманентной логики советского режима были свойственны совершенно детские представления о правовых нормах нашей власти.

Помню, как Костя Симонов ходил хлопотать за арестованного руководителя поэтического семинара Дукора. К тому времени Костя как поэт уже приобрел некоторую известность и легко добился приема у какого-то значительного на Лубянке лица. Честь, конечно, ему и хвала за проявленную смелость и настойчивость. Но... Но пришел Костя после этой аудиенции совершенно убитый.

- Все оказалось правдой! - сокрушался он. -Мне показали собственноручное признание Дукора. Кто бы мог подумать! Он действительно был английским шпионом...

В институте я предпочитал подобные темы не затрагивать. Среди моих однокурсников были люди и толковые, и одаренные. Такие, например, как Сережа Смирнов (будущий автор «Брестской крепости» ) или поэт Александр Яшин. Но с ними у меня тогда еще как-то не установились отношения. Если я и позволял себе в те годы с кем-то поделиться впечатлениями относительно происходящего в стране, то это был, пожалуй, только Боря Ямпольский, которому можно было довериться и который уже тогда все понимал.

Но даже ему я, конечно, ничего не говорил о моих делах -ни о Сергее, ни о сестре. Это была моя «жгучая тайна». Тайна замедленного действия. И с этой, постоянно чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии, я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет. В окружении...

10

После выхода Финляндии из войны и октябрьских боев сорок четвертого года на Крайнем Севере, когда наши войска разгромили немецкие горнострелковые дивизии и вступили - о чем теперь уже мало кто знает - на территорию Северной Норвегии, Карельский фронт как таковой был ликвидирован. Часть армий оставалась в этих широтах, часть была переброшена продолжать войну в Европу, а фронтовым управлениям, учреждениям и штабам предстояло готовиться к развертыванию на каком-то новом театре военных действий. Все мы догадывались, что нам предстоит Дальний Восток, хотя говорить об этом было не принято, да и не очень хотелось. А пока что неожиданно тронулся на юг и наш редакционный поезд.

И так получилось, что мы, бывшие волховцы, а теперь уже и бывшие карельцы, какое-то время в конце войны простояли в резерве в городе Ярославле.