Записки старика

Из Витебска с молодою женою своею я прибыл в Велиж и остановился в гостинице при почтовом дворе, содержимой знакомым Бекертом, бывшим кондитером в Витебске. Намереваясь на другой день выехать пораньше, мы перекусили и легли спать в отдельной небольшой комнате. Часов в 10 или 11 вдруг нас разбудил резкий и звонкий женский голос в соседственном зале, ругающий ямщиков, почтового писаря словами, не допускаемыми в печать, которые сыпались с разными усилениями, вариациями, модификациями и модулированиями так быстро и энергично, что поставили в тупик тех, кому они адресовались. И разудалый писарь[185], и ямщик молчали. Призван был полицейский пристав с требованием немедленного наказания ямщика за грубость, и когда оказалось, что вся грубость его состояла в том, что он сказал: «Ну, полно, барыня, ругаться, ведь стыдно даже слушать твою брань» и пристав осмелился возразить что-то в защиту его, новый поток брани хлынул на бедного потерявшегося полицейского чиновника. Явился наконец городничий, и тот благоразумно заявил, что по требованию ее сиятельства ямщик тот час же подвергнется сотне ударов розгами. Сиятельство успокоилось, аппетитно поужинало и улеглось в соседственной с нашею комнате. Это была супруга губернатора смоленского княгиня Трубецкая, дочь фельдмаршала Витгенштейна[186], дама de la grand […][187] даже в высшем петербургском кругу. Где и в каком институте или пансионе она изучила все формы народной брани со всеми ее оттенками? Всю ночь мы не могли уснуть. Жена моя от стыда закрылась подушками и, не зная, куда деваться, дрожала, как в лихорадке. Ее сиятельство изволила почивать недолго и уехала раньше нас. Велиж принадлежит к витебской губернии: и потому городничий отпустил ямщика. Назвавши его только дураком за то, что он не промолчал, когда взбесившаяся баба ругала его ни за что, ни про что. Не так бы дело кончилось в каком-нибудь уездном городе смоленской губернии.

Замечательнейшею личностью в Смоленске был Тимофей[188], престарелый епископ смоленский и дорогобужский. Как и за что попал он в архиереи – трудно ответить, потому что кроме неукротимой страсти делать наставления и читать проповеди, не мог никто найти в нем что-нибудь достойное похвалы и уважения. Наставления же его и проповеди могли только возбуждать или смех, или сожаление. Помешанный на какой-то простоте духа он был предметом всеобщего посмеяния. Сам он говорил в простоте духа и настойчиво требовал, чтобы все верили, думали, жили и говорили в простоте духа, которая в большей части случаев была ни более, ни менее, как синоним полного идиотизма.

Однажды его угостили пакетиком, полученным будто официально из Петербурга с нотами для полного хора кантаты к тексту:

По имени – Тимофей,
По званию – архиерей,
а по уму – так ей-ей,
пребольшой дуралей!

Долго доискивались виновника этого шуточного скандала. Но как сами разыскиватели улыбались только исподтишка, то, разумеется, дело нужно было без отлагательства предать суду божию. Так оно и покончилось ничем, как будто его и не бывало.

Зимой по Днепру устраивался конский бег, где особенно отличались лошади одного из Энгельгардов, в самом деле, рысаки не последние. Не понравилось это преосвященному Тимофею, тем более, что никто не явился к нему ни за советом, ни за благословением его. И вот в одно воскресение оставшимся в соборе нескольким десяткам стариков и старух начал он проповедовать, объясняя слова «много воззванных, а мало избранных»[189]приблизительно следующими фразами: «Вот вы, набожные слушатели, верующие в простоте духа, остались здесь, во храмине, чтобы услышать слово божие из уст моих. Блаженны вы ести, яко те немногие избранные. А вот те многие любомудрцы, что побежали и поскакали на ристалище, устроенные неким Энгельгардом, те – воззванные, не явившиеся на пиршество и осужденные на огонь вечный в геенне кромешной!» – можно представить, какое впечатление должны были произвести подобные проповеди.

К 15 августа, дню успения (по местному говору – ушествия) пресвятой Богородицы из всех окрестностей Смоленска, верст за 50 и более, собираются сельские бабы к храмовому празднику Смоленской Божьей Матери на воротах, неся с собою расчёсанный лен, выпрямленные нитки и сотканные полотенца. Накануне вечером трудно уже пробиваться по улицам сквозь толпу собравшихся крестьянок. Толкотня и говор не прекращаются и ночью, потому что едва ли десятая часть всех пришедших найдет приют в домах города. По тротуарам, у заборов – везде толпы то стоящих, то сидящих, то лежащих женщин. Смоляне прозвали их за что-то авдотками, и какой-то классик-семинарист выразился про них даже гекзаметром: «Audotae hodic nobis ranarum modo coaxant!» («Авдотки нам сегодня по-лягушачьи квакают».)