Записки старика

При погребении в Королевской Крепости генерала Грабовского, естественного сына последнего короля польского Станислава Понятовского, он сидел на груде ядер и забавлялся перекатыванием ногою лежавшей тут же бомбы. Мюрат и Понятовский стояли по сторонам его. Последний чуть не со слезами умолял его остановиться в Смоленске, укрепиться в нем, запастись провиантом и боевою аммуницею для продолжения дальнейшего трудного похода. Мюрат, напротив, летел в незнаемую ему даль, чтобы покрасоваться там своим блестящим мундиром и своей залихватскою удалью в надежде скорого окончания войны, показавшейся ему легкой и могущей по его мнению, довершить ее блистательной и торжественной победой. В прении произошла и размолвка. Понятовский ухватился за рукоятку своей сабли, а Мюрат чуть своей не обнажил. Наполеон хладнокровно слушал их взаимные упреки, продолжая перекатывать бомбу, поднял голову, взглянул на обоих и как бы нехотя, медленно и вполголоса проговорил:

– Знаю, что вы у меня оба храбрецы, но будет так, как я распоряжусь.

И распорядился – усеять трупами людей всю дорогу при своем отступлении. Из всей его la grande armée[173] осталось что-то, могшее поместиться в просторном дворе зажиточного русского крестьянина!

Много народу шевелилось здесь и прежде, во времена уделов. Смоленск выставлял войска более нынешнего числа своих жителей, а пределы его вдоль по Днепру и за рекой были очень значительны. Церкви, теперь запустевшие, стоящие на довольно почтенных расстояниях от нынешних пределов его, входили когда-то в городскую черту. Но судьба Новгорода и Пскова в борьбе Москвы с Литвою не миновала Смоленска, и он пал безвозвратно. Долго, очень долго смоляне тяготели к Польше, не смотря на крайне энергические меры, принимаемые Бироном[174] и потом Елизаветой Петровной. Они женились исключительно на польках из-за межи, т. е. из Белоруссии, и первый, отступивший от этого обычая и женившийся на московке, был Потемкин, отец Таврического. Даже во время Понятовского[175], при дворе Адама Чарторижского[176], бряцал на лире гимны своему патрону смолянин Княжнин, а в 1812 Качинский, расстрелянный в Белом (третьим залпом, после двух холостых) был последним проявлением этого тяготения. Теперь все Пасеки (потомки Яна Пасеки, известного рубаки, оставившего после себя очень занимательные мемуары), Гречихи (однофамильцы Войского, выведенного Мицкевичем в поэме «Пан Тадеуш»), Вонляр-Лярские, Повало-Швыйковские, Огонь-Догоновские, Тумило-Денисовичи, Завиша-Шабля-Спиридович и проч., проч. гордятся званием дворян шестой книги[177] и слывут ярыми патриотами России, нисколько не уступая не только обрусевшим татарам (Азанчеевым, Майдиновичам, Булатовым) и немцам (Энгельгартам, Гернгроссам, Лесли), но даже и коренным москвичам (Аничковым, Каленовым и пр.)

Кроме пролома стены у т. н. Рачевки, памятника, воздвигнутого Николаем Павловичем, и одной французской пушки, валявшейся у его пьедестала, 1812 г оставил еще одно воспоминание во рву вблизи Молоховских ворот – невидный и неказистый надгробный памятник полковнику Энгельгарду, расстрелянному на этом месте. Вот что рассказывал наочный свидетель события, смоленский старожил Мехо (прусак, сын испанского эмигранта и отец единственного тогда аптекаря в городе).