Записки старика

Но Грибачев и Матрешка чувствовали взаимную потребность и сходились при всех удобных случаях. Однажды они назначили себе ночное свидание под баркою, строящеюся на берегу Двины. Грибачев вечером выпил немалую толику и отправился поджидать на условленное место. Матрешка опоздала, а его между тем хмель разобрал немилосердно, и он уснул сном беспамятства. Матрешка пришла, старалась его разбудить, но убедившись в сильном опьянении его, решилась идти домой, и в раздумии и тихими шагами вышла из-под барки. Ночной обход захватил ее, взял и бесчувственного Грибачева и обоих доставил на съезжую. Утром деву отвели по принадлежности к ее помещику Мезенцеву, а ловеласа – по начальству в гимназию, и обоих сдали с надлежащими при этом отношениями из полицейского управления. Мезенцев отпорол свою крепостную на славу, обрезал ей косу, сбрил все волосы, где ни росли, не оставивши не только бровей, но и ресниц, и прогнал из дому босую и в одной рубашонке, изодранной и крайне грязной. Какая-то старуха-жидовка, промышлявшая проституциею, сжалилась над нею, дала ей свои туфли, кофту и платок на голову. Гимназия исключила Грибачева из своего ведомства, и ему торжественно при всех учениках был отрезан красный воротник у форменного вицмундира. Волкова и в этот раз оправдывала его постоянством сердечной привязанности, и он все-таки репетировал уроки ее детям.

Более всего надеялся Грибачев на учителя латинского и польского языков (последний преподавался тогда в гимназии наравне с французским и немецким), образцового преподавателя и высоконравственного человека Радислава Шепелевича[169], неоднократно дружески увещевавшего его. Но и тот, несмотря на свою снисходительность к грешкам молодости, сказал в совет:

– Жаль человека, но оставить его в гимназии я не вижу возможности.

Это взбесило Грибачева, и он решился мстить, а средством мести своей избрал донос.

И вот в один вечер за чаем со страхом и трепетом сообщил он Волковой, что гимназисты поют революционные польские песни, что среди них, по-видимому, завязалось тайное общество, что даже жизнь его сиятельства не в безопасности. Испуганная Волкова сейчас же сообщила все слышанное Хованскому, и дело закипело. Ночью был позван Грибачев в секретное отделение канцелярии генерал-губернатора, и там он подтвердил свое сообщение, главою тайного общества назвал Шепелевича, а членами – запевала Брама и других, кого ему вздумалось. Брама отец поручил хорошо знакомому и, кажется, товарищу своему Шепелевичу, у которого он и жил, а сам Хованский слышал пение Брама на вечере у г-жи Пестель. Донос оказался более нежели правдоподобным. Правитель канцелярии Глушков и письмоводитель его Васильев, человек, как все говорили, очень древнего рода, потому что предки его во времена Гиксов ели в Египте лук и чеснок, обрадовались возможности отличиться и получить за отличие хорошенькое вознаграждение. Нужно было только раздуть дело, и не пожалели же они своих легких и раздули! Утром часам к 9-ти сделаны были обыски более чем в десяти домах и арестовано более 15 человек, а к 12 часам уже составлена следственная комиссия по этому делу. В ней участвовали: сам генерал-губернатор, правитель его канцелярии Глушков, адъютант и чиновник особенных поручений Гамалея, жандармский полковник Мердер, предводитель дворянства Энько и еще несколько лиц, которых теперь вспомнить не могу. Секретарем комиссии был Васильев, а переводчиком с польского – учитель русской словесности В. Чистяков. Кроме Шепелевича и Брама помню, что арестованы были ученик Шанявский и чиновник Михаловский. У Брама нашли переписанное им какое-то, не вошедшее в состав петербургского издания стихотворение Мицкевича, фамилию которого, равно как и фамилию виленского профессора Лелевеля, небезопасно было произносить. У Шепелевича нашлись письма студента Московского университета Заблоцкого[170], показавшиеся подозрительными. Заблоцкий был арестован и привезен в Витебск. В бумагах его найдены письма Верниковского, вывезенного из Вильны вместе с Мицкевичем и служившего учителем в Казани или в Харькове[171]. Арестовали и этого, и у него нашли стихотворное письмо к нему Заблоцкого, в котором были страшные слова: «А нам остается только страдать, пока Бог не взвесит судьбу поляка на лучших весах».

Nim Bóg na lepszej szali los polaka zważy.

Это показалось следователям преступлением, чуть не превосходящем все статьи уложения о наказаниях. Мазурка, петая Брамом, подверглась тоже остракизму. «Да какой это улан? А какие это там неприятели?» – и сотни подобных вопросов задавались подсудимым заправлявшим кодом всего дела Васильевым.

Следствие тянулось почти год целый, к допросам призывали очень многих жителей города, еще больше привозили как ответчиков и как свидетелей из разных – ближних и дальних – мест. Весь двухэтажный поиезуитский монастырь был плотно набит арестованными.