Записки старика

И выходили же тогда из университета учителя, каких после не было видно, каких и теперь нет. Они-то заставили примерами и советами всю школьную молодежь в округе предаться науке и стремиться к умственному развитию. Писали и сочиняли все мальчуганы, и каждый ученик, не ниже третьего класса, вылезал уже из кожи вон, чтобы только обратить внимание на свое произведение.

Большею частью эти усилия принимали форму песен: в два темпа (краковяк) или в три (мазурка). Каждое событие, каждый слух даже сейчас же воспроизводился в виде песенки и разлетался иногда очень далеко. Был даже один краковяк с припевом после каждого куплета:

Ale cicho, cicho, cicho,
Bo posłyszą – będzie licho![157]

число куплетов которого было бесконечно, потому что менялось чуть не каждый месяц и чуть не в каждой местности.

Мазурки и краковяки сочинялись на польском языке, вновь же явившиеся русские и даже белорусские песенки (а их было немало) распевались на готовые уже народные мотивы. Народности мирно сближались. Русские барышни играли на фортепьянах краковяки и мазурки, польские панны восхищались «Лучинушкой», любовались «Калинушкой». Солдатских песен только не пел никто, и русская молодежь стыдилась их. Старики, смотря на это, самодовольно улыбались; морщились, но молчали одни только доробковичи: им неприятно было сближение с белорусским народом.

Тридцатый и особенно следующие за ним годы все это разбили, как говорится, в пух и в прах. Витебская губерния оставалась на военном положении. В самом Витебске не произошло ничего особенного. Привезли только двух ксендзов и забрили им лбы. Один из них был известный по омскому делу и казненный там Сероцинский[158]. Да еще прошла чрез город партия ребятишек, набранная в Царстве Польском в кантонисты[159]. Они ходили в сопровождении дядек-солдатов и испрашивали милостыню. Г-жа Пестель подала троим, явившимся к ней, пятирублевую ассигнацию, но офицер, конвоировавший партию, отнял у них эти деньги и взял себе. Понятно, что после никто не подавал им ни копейки. Накармливали мальчуганов досыта, поили их чаем и кофе, причем, и провожавшие их дядьки получали по рюмке водки, но от подачи денег или какой бы то ни было движимости все, как бы сговорившись, воздержались.

Военное положение само по себе нисколько не было тягостно, ежели бы то, что называется подонками общества, не вздумало пользоваться им и, разумеется, пользоваться способом грязным и соответственным только подонкам. Еврейских лапсердаков почти всех передавила холера, остался еще один элемент и элемент христианский, но чуть ли не презреннее лапсердаков. Вот что случилось со мною в мае 1832 года.

В полдень я возвращался по Смоленской дороге из ботанической экскурсии и, проходя около так называемого Цареградского трактира, встретился со знакомыми своими Воробьевым и Рыпинским. Они почти насильно затащили меня в трактир, приказали подать закуску, и мы поместились в бильярдной. Я никогда не играл хорошо на бильярде, но Воробьев был не искуснее меня и потому для препровождения времени мы вооружились киями и начали партию. Мне пришлось делать трудный шар.

– Эге, да тут надо виртуоза, – сказал более нас понимающий Рыпинский.

– Ну, попробуем, авось удастся, ведь на счастье нет закона.

Едва я сказал последние слова, как меня схватил кто-то за правое плечо и сказал:

– Как вы изволили сказать: нет закона?

Я осмотрелся. Передо мною стояла какая-то личность, разбрюзглая, испитая, встрепанная и сильно воняющая сивухою. Зеленый фрак со светлыми пуговицами, сильно поношенный, такие же брюки, порванные во многих местах и заштопанные, вполне соответствовали его тоже поштопанной физиономии.

– Что вам нужно? – спросил я.

– Вы сказали-с…

– Вон, пока цел! – крикнул я и толкнул его локтем и тупым концом кия в грудь. Он ушел.

Как и когда он вошел в бильярдную и долго ли был в ней – никто из нас не заметил. По уходе его мы посмеялись над случившимся событием, покончили партию и стали закусывать.

Вдруг является полицейский пристав Мецгер и за ним прогнанная личность во фраке со светлыми пуговицами.

– Вот-с они, – сказала она, указывая на меня.

– Извините, но я должен представить вас немедленно в полицейское управление по доносу на вас вот этого господина, – сказал пристав, обращаясь ко мне.

Мецгер был честный немец и общий наш знакомый. Мы тут же рассказали ему все дело, как оно было.

– А все-таки мне нужно вас арестовать, извините, я послан полицмейстером.

С ним были жандарм и полицейский служитель. Нечего было делать. Все мы в числе семи человек пошли пешком около версты до заставы и более полутора версты по большой улице городом. За нами ехал биржевой извозчик, на котором приехал Мецгер с доносчиком. Встречались нам и знакомые, и незнакомые, останавливались, смотрели на нас и, разумеется, каждый что-нибудь да подумал на свой лад и по своему соображению.

Пришли мы в полицейское управление, и Мецгер пошел с докладом к полицмейстеру. Тот немедленно явился и заявил, что сейчас же приедет жандармский полковник.