Записки старика

(На бульваре, среди Вильна, сильная рука Белявского била, колотила, как Амана, Венцеслава Пеликана. Ему слава и честь: хватил его в рожу раз шесть!)

VIII

Невольно вспомнишь Виленский университет и при каждом воспоминании о нем невольно же и вздохнешь. Что это такое было, что за профессора, что за студенты, какие теплые дружественные отношения связывали их между собою? «Не красна изба углами, а красна пирогами», – говорит русская пословица. «Пусть содержащее будет неказисто, лишь бы содержимое было прекрасно», – вторит ей практическая аксиома. И обе правы. Наружный вид университета, его стены, постройки, залы, лестницы, его внешняя обстановка не поражали ни величием, ни красотою. Мертвый инвентарь его был, одним словом, совсем не привлекателен, но живой инвентарь – это содержимое, внутреннее, действующее и существенное – вот что составляло его величие и чуть не идеальную красоту. Профессора считали себя за призванных и назначенных развивать и совершенствовать будущее поколение и смотрели на свое звание не как на средство жизни, а тем более наживы, а как на непреложный долг и на конечную обязанность своего назначения. Довольно назвать братьев Снядецких[148], Лелевеля[149], Словацкого[150], а за ними десятки других, чтобы убедиться в этом. Грановский[151] в Москве и Костомаров[152] в Петербурге стремились потом воссоздать этот тип деятелей, но обоим, особенно последнему, в конце не повезло. И времена были не те, и у самих-то их сил не хватило. Один Пирогов[153] был счастливее их, но и тот, измучившись, в конце махнул рукою.

Каждый студент должен быть тоже деятельным, и самый инертный, неподвижный, и даже неодаренный от природы способностями должен был при усидчивом труде и неусыпной умственной работе, хоть выбиваясь из последних сил, тянуться за передовыми скакунами. Вся университетская молодежь сомкнулась в кружки и общества с предначертанными и ясно сознанными целями, а чистая нравственность была общим идеалом всех. И вот сперва студенческая сатира в газете «Brukowiec»[154], стала по-шекспировски отчеканивать и клеймить позором пустоту, бессодержательность и распущенность дутых, яснеосвецоных и ясновельможных графов, баронов и прочих титулованных особей. Утирали слезы кулаками эти гербовые господа и особенно госпожи, но не смели, по чувству своей несостоятельности, выступить на открытую борьбу с бичующим их плебсом. Это было первое проявление демократического духа в среде молодежи. Но повеяло с запада романтизмом, и желание расторгнуть все оковы, связывающие свободу мысли приглаженными, нафабренными и припомаженными условиями псевдоклассических форм обуяли пылкими сердцами молодых тружеников. Гете, Шиллер, Байрон, Мур не всем были доступны, многие должны были ими восхищаться только на веру, судя по отзывам передовых, или по переводам, большею частью плохим и бесцветным. Но вот Жуковский напечатал в Петербурге свою «Светлану», и баллада эта произвела в Вильне неисповедимый фурор. «Раз в крещенский вечерок» повторялось по домам и на улицах молодежью обоих полов, детьми и даже уличными мальчишками. «Вот как нужно писать, к черту все классические правила и формы! Да здравствуют простота и народность!» – прокричали студенты и с теплым рвением, чуть не с горячечным жаром, взялись за дело. Кто собирал народные сказки и предания. Кто переводил их, кто изучал обычаи простонародной жизни и вникал в значение их и условия их происхождения, и все писали, писали, писали. Семнадцать типографий в одном Вильне день и ночь были заняты печатанием только того, что оказывалось будто достойным печати, а писали чуть ли не все грамотные и полуграмотные.

«Есть, чем восхищаться, – пожалуй, скажут теперь, – разве тем только, что на бумагу был большой расход». Оно так! Но русская литература разве имела бы такого представителя у себя, как Кольцов[155], ежели бы полуграмотным запретить под анафемою браться за стихокропление, а ведь он начал писать и писал даже долго потом, оставаясь все-таки чем-то менее полуграмотного, и между тем он же сделался лучшим выразителем народного быта и народного склада мысли. Мицкевич, блистательный представитель этого периода Виленского университета, начал очень неблистательно, но под руководством других, особенно Ежовского[156], развился, окреп и оставил за собою всех своих руководителей. Надобно еще заметить, что первая любовь его к девице Марии Верещако, долго его вдохновлявшая, возникла и укрепилась пением с нею белорусских песенок.

И работала же молодежь, работала и втягивалась в работу так, что работа эта делалась для нее необходимостью жизни и чуть ли не второю жизнью. Вот только что умерший Крашевский, этот последний могикан, написал, не считая газетных статей, более 450 томов сочинений, из коих многие не без литературных и научных достоинств. Не всякому удается прочесть столько книг во всю свою жизнь.