Записки старика

которая, начиная со второго стиха, вся состояла из непечатной ругани, хотя в ней было 6 или 7 куплетов по шести стихов. Брань и угрозы панам, паннам, а более всего несчастным паненкам сыпались градом с присвистом, прищелкиванием и особенным усилением трескучего звука рр. Угрозы эти, однако же, к чести русских солдат, оставались тогда только угрозами, и никто не мог предвидеть, что чрез 33 года после они приведутся в исполнение в имении графа Моля и притом не грозными солдатами, а безответственными белорусскими мужичками. Sic, tempora mutantur[138].

VII

Не совсем благоприятные вести приходили с запада. Дворницкий[139] действовал на Волыни, Гелгуд[140] – у Вильна. Полки пехотные и кавалерийские шли форсированным маршем. Витебская губерния поставлена на военную ногу.

В одно утро узнаем, что в прошедшую ночь великий князь цесаревич Константин Павлович с супругою прибыл в Витебск и занял верхний этаж генерал-губернаторского дома. Свита князя была очень немногочисленна: придворный врач его Кучковский с лакеем, один майор польских войск, и два так называемых черкеса, а собственно кубанские линейцы – унтер-офицер и рядовой. В Витебске встретила князя депеша государя императора, который, уезжая в Москву, предписывал ему остановиться на пути в Петербург до своего возвращения из этой поездки.

Около недели князь был невидим в городе. Военные и городские власти явились к нему, он принял их и откланялся только. Супруга же его не выходила и не принимала решительно никого.

Вдруг в одно воскресение в 10 часов утра Великий Князь подъехал в двухколесном кабриолете на паре белых лошадей, которыми правил сам, к бернардинскому католическому костелу св. Антония. С ним была и супруга его с молитвенником в руках. Она выпрыгнула из экипажа, быстро взбежала по ступенькам паперти, вошла в церковь, встала среди нее на колени, перекрестилась и уселась на незанятом конце скамейки, далеко не первой по порядку. Великий князь поехал далее по городу. За ним ехали верхами два его черкеса в полном своем вооружении. Через час он подъехал опять к костелу. Обедня еще не отошла, и более четверти часа он просидел в кабриолете, ожидая выхода супруги. Она вышла так же спешно, вспрыгнула в экипаж, и они быстро помчались домой. В городе было тихо, на улицах людей очень немного, холера держала всех в страхе, она усиливалась со дня на день.

Через день, т. е. во вторник, повторилось то же, но в костеле две первые скамейки не занимал никто, а князь, проезжая по Замковой улице, наткнулся на очень неприятное зрелище. Из одного еврейского дома выносили мертвеца и укладывали его в телегу. Жена покойника рвалась на улицу с воплем и криком. Ее не пускали из дома, а между тем и она, и четверо детей ее третий день сидели в оцеплении без пищи. Великий князь остановился, приказал возчикам делать свое дело и ехать далее, расспросив подробно еврейку, несмотря на то, что она за плачем и стонами, усиленными еще визгом вырвавшихся на улицу и прибежавших к ней ребятишек, не могла толково изложить своего горя. Князь послал одного ординарца за инспектором врачебной управы. Гюбенталь явился моментально и объяснил, что оцепление домов предписано мимо его протеста г-ном генерал-губернатором, а отменить это предписание он не в праве, хотя знал прежде и знает теперь, что оно и неуместно, и неудобоисполнимо, и даже вредно. Другой ординарец полетел за кн. Хованским, но того князь не дождался, возвратился под костел, взял супруг и поехал домой. Гюбенталь затирал только руки, а кн. Хованский еще чаще улыбался. Сказывают, что ему пришлось выслушать очень энергическую брань и очень неприятную угрозу от великого князя.

А войска шли и шли денно и нощно. И вот разом четыре полка: 1 артиллерийский, 1 кавалерийский и 2 пехотные, из коих один егерский, очутились в Витебске. Вечером по городу разнеслась весть, что в 6 ч[асов] утра на другой день вел[икий] кн[язь] будет делать смотр этим полкам на Песковатике. Несмотря на большую опасность, любопытных нашлось больше сотни. В 5 ч[асов] утра я был уже на месте. Артиллерия стояла у Иосафатовой часовни, кавалерия – под Разуваевкой, а пехота – поближе к городу. Утро было свежее, росистое, на Двине и в долинах лежал туман. Я выбрал незначительный холмик у дороги в Разуваевку и поместился на нем. С него были видны все окрестности. Еще до приезда князя один кавалерист упал в судорогах с лошади, вслед за ним повезли и другого пехотинца. Сколько заболело там после – не знаю, но, наверное, можно смело считать десятками.

Около половины седьмого вел[икий] кня[зь] показался на дороге в Разуваевку. Впереди скакал черкес, его ординарец и выбрал же местечко – тот же холмик, на котором я расположился. Нечего делать, надо было убираться подальше. Благо, в недальнем расстоянии была другая довольно удобная местность, но из нее не было видно части, прилегающей к городу.